– Мы никогда не выберемся отсюда, никогда… – запричитал Поретти, но тут же получил тычок под ребра от Этторе. Потом журналист перегнулся через ограждения и попросил Джанни посветить вниз.

– Боже мой…

Запах. Не очень сильный, едва уловимый, который поднимался из недр «Жаворонка» и щекотал ноздри. Этот запах он чувствовал только один раз в жизни, и, узнав его, отшатнулся, словно получил пощечину. Воспоминания перенесли его на лодку береговой охраны, где матрос с печальными глазами говорил,

– Черт, и трех дней не прошло – а посмотри, что с ней сделала вода…

а он с отвращением наблюдал, как поднимают на борт раздувшееся тело безымянной женщины…

Запах неутомимого моря, запах соли, которая обжигает ткани и слизистые…

Джанни присел на корточки, колени захрустели. Потрогал пальцем какую-то штуковину, висевшую на перилах.

– А это еще что? Ну и дрянь!

Только тогда Этторе заметил, что к перилам лестницы проволокой прикручены непонятные предметы, и подошел поближе, чтобы их рассмотреть. Они были привязаны через равные промежутки вдоль всего поручня, дальний конец которого тонул в темноте. Связки косточек, разноцветные ленты, ракушки, камни, скелеты каракатицы, щепки и еще какие-то странные штуковины, обвитые веревками и водорослями.

– Как думаешь, что это? – с ужасом спросил оператор.

– Ну… талисманы, наверное. Какие-нибудь амулеты. Подношения богам. Откуда мне знать.

– Мы в дерьме, да? Что нам делать?

– Спускаться. Выбора все равно нет, – ответил Этторе. – Снимай все. Снимай каждую мелочь.

На несколько секунд профессиональное любопытство Этторе взяло верх над страхом. А ведь Айеби не врал. В этом грязном подземелье, среди разбросанного мусора и ржавых моторов стиральных машин действительно можно сделать эксклюзив, хотя он, конечно, еще не знал, о чем именно говорил угандиец.

Кивнув друг другу, они начали спускаться. Вдруг Джанни задрожал, вцепился в перила и направил свет своей верной камеры в сторону.

На Ивана Поретти. Они едва успели заметить, что с ним случилось. Какая-то сила, которую Этторе и Джанни не могли ни видеть, ни понять, затягивала Ивана в темный боковой коридор, а он сопротивлялся как мог. Его руки тщетно искали спасительные перила, чтобы удержаться на ногах, а из разинутого от ужаса и страдания рта не выходило ни звука. Это было самое страшное. Ни крика, ни мольбы о помощи, ни богохульства – сочного, из тех, что сделали Поретти звездой телевидения. Ни одного стона.

Этторе вспомнился один старый научно-популярный фильм про астронавта, уносившегося в космическое пространство и канувшего навеки в бескрайние немые воды Вселенной. Когда Этторе смотрел на Поретти, он успел заметить маленькие ручки, ощупывающие тело и ноги политика, и сероватую, издающую слабое свечение массу, которая, как отвратительная пиявка, уселась Ивану на шею. Лицо у этого существа было обвисшим и сморщившимся, как вареная груша.

Звук присасывания, хрип – и Поретти упал и остался лежать, как выброшенная на сушу рыба.

Журналисты стояли, вцепившись в перила. Этторе постарался взять себя в руки и, набравшись смелости, спросил:

– По-поретти, с тобой все в порядке?

Нет, конечно же нет, какое там в порядке, что за вопрос, все не в порядке и никогда уже не будет в порядке, даже если я смогу выбраться…

– Ты… ты меня слышишь?

Поретти не ответил.

Вместо него это сделал кто-то другой: раздался металлический визгливый смех, от которого оператор понесся вниз по лестнице туда, откуда исходила вонь, вниз, где сливались в хор низкие голоса, одержимо повторяющие одно слово:

– Ньямби! Ньямби! Ньямби!

Без света камеры все вокруг на мгновение погрузилось в кромешную тьму. Только в нескольких метрах от Этторе светились две точки – выцветшие изумруды, бездны пустоты и голода, – и изучающе, хищно вглядывались в него, а потом кинулись за Джанни.

На стенах вдоль лестницы висели старые выцветшие плакаты с рекламой виноделен и фанерные доски, обклеенные этикетками от бутылок. «Неро Д’Авола – аромат Сицилии», – прочитал Этторе в свете тусклого сияния внизу и чуть не расхохотался, потому что единственный аромат, который ощущал он, – это запах гнили, стоявший в сыром воздухе. Сырость пропитала его одежду, а вонь с каждой ступенькой становилась все сильнее, и Этторе пришлось закрыть нос рукавом плаща, чтобы его не стошнило. Джанни бежал впереди.

– Подожди меня!

Но оператор не останавливался. Он несся по лестнице, отбрыкиваясь от беловатой грязи и мигом преодолев один пролет. Перила вибрировали и звенели амулетами, будто кто-то раскачивал их сверху.

Или спускался по ним.

– Джанни, остановись!

Оператор обернулся и посмотрел на Этторе. У него было такое же выражение лица, как в том кошмаре, когда Джанни увидел кровавый «Корабль утопленников», несущийся к берегу в грозу. К мокрому лбу оператора прилипли пряди волос. Страх и инстинкт самосохранения прорвали дамбу.

Хор голосов, кричащих «Ньямби, Ньямби», становился все громче.

Этторе уже почти добрался до середины второго пролета, как вдруг увидел дверь, ведущую в большое помещение, вдоль стен которого стояло бесчисленное количество свечей, воткнутых в горлышки больших и маленьких бутылок. В этот момент ноги Джанни заплелись. Он полетел вниз головой по ступенькам, как брошенная тряпичная кукла.

– Осторожнее! – закричал Этторе, порываясь удержать оператора, но тот был слишком далеко. Все, что Этторе мог сделать, – проводить его взглядом.

Не успев подставить руки, чтобы смягчить падение, оператор рухнул лицом на битумный пол. Камера разбилась, экран погас – остался только тусклый свет свечей.

Этторе добежал до места падения и увидел, что пострадала не только камера.

– Боже. Ой, ой, ой!..

Все лицо Джанни было в крови и ссадинах. Видимо, у парня, подумал Этторе, сломаны кости – на лбу и скулах виднелись вмятины размером с монеты, глубокие, как следы от пальцев, которые непоседливый ребенок делает в тесте для пиццы.

– Тихо, тихо, все будет хорошо, ничего, я вытащу тебя отсюда, – прошептал Этторе, стараясь утешить друга и положив его голову себе на колени.

Одно запястье у Джанни было согнуто под странным углом, наверное, сломано, а на полу, как снежинки на черном мраморе, блестели выбитые зубы. Глаза оператора не могли смотреть в одну точку и косили вправо.

– Этторе, помоги, мне больно, мать твою!

Джанни шумно дышал, прижимая руки к груди. Расширенные зрачки напоминали костяные пуговицы. Может, сотрясение мозга или просто последствия шока.

Этторе рассматривал раны друга целую вечность, потому что не хотел поднимать глаза – за порогом, рядом с ним, стояли люди, глядя на него в упор, повторяя проклятое слово, ради которого он и Джанни спустились сюда, и при свете свечей их острые тени на стене тянулись к нему, как зубы свирепого зверя, готового проглотить свою добычу.

Он услышал шаги.

И знакомый голос.

– Хорошо. Вы приходить, да. Теперь вы видеть ньямби.

Айеби.

Подняв голову, Этторе уперся взглядом в суровое лицо угандийца. Выражение глаз у него было задумчивым.

– Мне очень жаль вас, босс. Я не хотеть, серьезно. Но ньямби должен жить. Ньямби хотеть есть.

В воздухе плыл дым от свечей, делая вонь совершенно невыносимой.

– Айеби, послушай, – начал Этторе, но вдруг почувствовал, как угандиец, наклонившись, берет его за подмышки, заставляя встать.

И следовать за ним.

– Идти со мной, – сказал Айеби, хватка которого не допускала возражений, и измученный Этторе, не в силах сопротивляться, позволил угандийцу тащить себя за собой.

Помещение оказалось меньше, чем то, что было наверху, – наверное, в годы работы гостиницы здесь находился погреб для элитных вин. Теперь же подвал превратился в нечто вроде храма, где поклонялись тому, что может привидеться только в бреду, святилища, где смешались священное и мирское, как в религиях сантерии и вуду.