Круглый.

Примерно полметра в диаметре; сверху только металлическая решетка в крупную клетку, ромбами, – такой огораживают курятники. Наверняка это сточный колодец, построенный на случай, если вдруг будет сильный ливень и подвалы затопит. А может – люк, чтобы проверять канализацию, которым никогда не пользовались.

– То есть кулончик упал сюда? – спросил я, нагибаясь над проемом и вытягивая голову. В тот момент мне было непонятно, почему Элеонора так переживает из-за дурацкой коробочки с дешевыми украшениями – у нас ведь полным-полно других проблем; но потом я посмотрел вниз и почувствовал: здесь что-то не так. В голове словно разладился какой-то механизм: взгляд рассеивался в пространстве, в потаенных уголках сознания раздавался треск. Глаза подозревали ошибку, но мозгу не удавалось понять, в чем именно она заключается.

Это не вызвало у меня ни тревоги или страха; уставившись вниз, в уходящий под землю проход, в темноту диаметром сантиметров пятьдесят, я испытал другое – глухое, знакомое – чувство, щекочущее подсознание. Нечто вроде зова, древнего и манящего, вечного и ужасного, заставляющего чувствовать себя песчинкой.

Перед глазами вдруг возникла картинка из прошлого, когда я, еще молодой, подтянутый и спортивный, с двумя друзьями отправился в поход в горы, дерзнув покорить Монте-Визо, главную вершину Котских Альп. Мне было восемнадцать, и я верил в собственную непобедимость и бессмертие. Но в конце восхождения нам пришлось преодолеть довольно опасный участок – пройти по узкой тропинке вдоль скалы, с которой осыпались камни, над пропастью, глубиной метров пятьсот-шестьсот. Мы шли спиной к горе, глядя вниз, на то, от чего она избавилась за тысячелетия своего существования – на нагромождения камней и обломки веток, растерзанных лавинами. Один неосторожный шаг означал бы верную смерть. Напрягая все мышцы и сухожилия, пытаясь вцепиться в почти отвесную стену, я полз вдоль нее как паук и в эти минуты, в первый раз за свою недолгую жизнь, вдруг ощутил всем существом, что на самом деле я всего лишь песчинка. И одновременно почувствовал очарование конца – французы называют это «l’appel du vide» – зовом пустоты, некой силой, которая манит нас к пропасти и щекочет мягкими, теплыми пальцами; в то летнее утро она на несколько мгновений заставила меня задуматься – что будет, если я перестану держаться? Если упаду в эту пропасть, кажущуюся бездонной? Что я тогда почувствую?

Перед тем люком, в грязном подвале обычного дома в обычном провинциальном городке я ощутил нечто похожее.

Только манило оно намного сильнее.

Я опустился на колени и прищурился, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке; неоновый свет от лампочки проникал в темноту лишь на пару метров; виднелась штукатурка и сырые кирпичи, но дальше все поглощала тьма.

Слишком густая, слишком черная; в ней было что-то противоестественное – такой насыщенной темноты я не видел ни разу в жизни, даже когда через много лет после триумфального восхождения на Монте-Визо забрался в пещеру в Маргуарейсе, в узкий проход из известняка, и выключил налобный фонарик.

Темнота обжигала сетчатку, будто ты слишком долго смотрел на солнце, и перед глазами сменяли друг друга причудливые узоры; я могу найти тысячу слов, чтобы описать ее – и ни одно даже близко не передаст увиденное.

К ней подходило любое прилагательное – и никакое.

Темнота была маслянистой, бездушной, грязной, завораживающей. Густой, глубокой, успокаивающей, отвратительной, голодной, жидкой, горячей, мерзкой.

И она светилась.

Да, она так светилась.

Оксюморон.

Я лишился дара речи.

Просто стоял на коленях, – не знаю, как долго, – и разглядывал ужасную темноту, прикрывая глаза рукой от ее темного отражения, пытаясь найти во всем этом какую-то логику.

Только когда Элеонора положила руку мне на плечо, я, вздрогнув от неожиданности, поднялся и отошел от люка. Мне казалось, прошла целая вечность.

– Андреа… – пролепетала она и посмотрела на меня в ожидании хоть какого-нибудь разумного объяснения, как будто я мог так же легко вытащить его из кармана, как фокусник – носовой платок. – Ты тоже это видишь?

– Я… да… я не понимаю. Что, черт возьми, происходит?

– Представления не имею. Даже не знаю, что и думать. Мне показалось – я схожу с ума, – она включила фонарик, который держала в руке, и направила лучи вниз. Темнота в люке переварила свет и проглотила его, будто была сделана из вантаблэка.

– Значит, мы оба сошли с ума, – пробормотал я, а Элеонора отошла, чтобы поднять кусок штукатурки, отвалившейся от сырой стены.

– Смотри, – она вытянула руку над люком и разжала пальцы. Потом начала считать вслух. – Один, два, три, четыре…

Через секунду осколок исчез во мраке, а голос Элеоноры, хрипловатый от усталости, продолжал отсчитывать у меня в голове.

– Пять, шесть, семь…

Она остановилась на девяноста.

Из люка не донеслось ни одного звука.

Шума удара о дно не было слышно.

Ошарашенный, я замер на месте.

– Это невозможно, – вырвалось у меня. – Твою мать, это невозможно.

Ощущая какую-то зловещую эйфорию, мы сняли металлическую решетку и повторили все по новой.

Бросили в люк монету, стеклянную бутылку, две ржавые сковородки.

Ни «бах», ни «бульк», ни «хрясь».

Эха не было.

Вещи исчезали в люке, но мы ни разу не слышали звука удара о дно. В животе у меня забурлило, во рту почувствовался кислый вкус отрыжки от слишком большого количества кофе, выпитого в офисе.

Как это ни странно, на ум пришел «Золотой ребенок» – старый фильм с Эдди Мерфи: помните эпизод, когда он прыгает с одного ствола на другой, пытаясь перебраться через пропасть в надежде добыть священный кинжал Аджанти? И в какой-то миг вдруг понимает, что под ногами – бездна. «Дна нет… – мрачно говорит Мерфи, стараясь сохранить равновесие. – Нет…»

Я испытывал не только шок, но и возбуждение. Подсознание настойчиво призывало закрыть люк, уйти из подвала и никогда больше сюда не возвращаться. Но я не стал прислушиваться к предостережениям.

Замер на месте, совершенно ошеломленный, и посмотрел на Элеонору. Она продолжала светить фонариком в бездонную темноту, а на лице было написано изумление.

– Должно быть какое-то объяснение, Эле, – справедливо рассудил я. – Обязательно.

– Не у всего на свете есть объяснение, Андреа, – ледяным тоном ответила жена. На ее глазах заблестели слезы. – Это еще не все… – добавила она. И заплакала.

– В смысле?

– Подойди поближе… наклонись над люком. Как можно ниже. И закрой глаза.

– Зачем?

– Просто сделай так. Сделай ради меня, прошу тебя… Мне нужно… Нужно узнать, чувствуешь ли ты то же самое.

Я подчинился. Уже ничего не соображая. Схватил кусок полиэтиленовой пленки, положил на пол и растянулся на животе; лицо – в нескольких сантиметрах от люка. В проеме качались грязные лохмотья паутины, которые колыхал непонятно откуда взявшийся ветерок. Потом закрыл глаза, – так сказала Элеонора, к тому же я не хотел снова смотреть на переливающуюся тьму.

Задержал дыхание: из люка поднялся легкий теплый ветерок. Он чуть-чуть потрепал волосы, свисавшие мне на лоб.

И на несколько секунд, всего на несколько секунд, обдал меня сладковатым пряным запахом.

Хорошо мне знакомым.

Руки и шея покрылись мурашками; я снова вспомнил тот день – вот Луна сидит позади меня в машине, напевая «Джингл Беллс», а потом я целую ее в лобик в супермаркете…

Вцепившись в край люка, я разрыдался.

Слезами отчаяния, радости, грусти. Открыл глаза и стал смотреть вниз – в свете фонарика мои слезы капали в пропасть, как падающие звезды, разбиваясь об ослепительное свинцовое нечто, которое затаилось под нашим домом.

Элеонора схватила меня за подмышки и оттащила от люка; я упирался, шлепнулся на задницу, обхватил колени, потом закрыл лицо руками.

– Ты почувствовал?

Я всхлипнул, проглатывая комок слез и соплей.

– Черт возьми, что происходит? Что все это значит?