Мы бродили по квартире, почти не разговаривая, как два незнакомца, которые когда-то любили друг друга, а теперь вдруг забыли, почему. Мы забирались под одеяло в полутьме спальни и проваливались в сон, даже не пожелав друг другу доброй ночи. О сексе больше и речи не шло, в новой жизни не было места для ласк и удовольствия.

Боль может объединить, боль может разъединить. В нашем случае она построила нерушимую стену.

Попытайся я что-то изменить, уверен, у меня бы получилось. Если бы мне удалось связать оборванные ниточки наших отношений, может, эта сущность в подвале не проявила бы себя… кто знает?

Но у меня не было сил.

Да простит меня Господь, но у меня действительно не было сил.

Как-то ночью я внезапно проснулся в холодном поту: мне показалось, что в коридоре кто-то ходит. На пороге спальни стояла Луна в полосках света от уличных фонарей, просачивающихся сквозь жалюзи.

Она смотрела на меня, но у нее не было глаз. Точнее, были, но они стали совершенно черными, будто зрачок расширился и занял собой все пространство, будто цвет больше не был цветом, а стал его отсутствием.

Отсутствием любви.

Я вспомнил, что в дурацких ночных программах о всяких мистических событиях так изображают инопланетян, этих маленьких существ с огромными глазами без радужки, которые ходят по улицам и похищают людей, чтобы выпытать у них секреты земного бытия и покорить человечество.

Бледными руками Луна прижимала к груди «киндер-сюрприз». На ее синюю курточку, испачканную землей, налипли листья. Лиловые губы едва заметно кривились, улыбаясь, а точнее, ухмыляясь с упреком и разочарованием. Это больше походило на судорогу, чем на улыбку.

– Лу, малышка… что ты тут делаешь? Ты вернулась? – спросил я, но она не ответила. Механическим жестом, не отрывая от меня взгляда своих ужасных глаз, она разделила «киндер» на две половинки. Послышался звук, как будто треснул и разбился сосуд, в котором теплилась чья-то жизнь – с таким хрустом собаки грызут куриные кости. Из «киндера» начал появляться сюрприз – темнота, темнее самой темной ночи, нечто среднее между жидкостью и газом; медленно-медленно она заливала спальню, заползала мне в нос, в рот, в пупок, в анус, не давая встать с кровати, не давая вырваться из моего рта крику, в котором смешались тысячи криков новорожденных, исторгнутых из чрева, потерянных детей, несчастных родителей и разделяющей их пустоты.

Я не проснулся. Эта вязкая темнота поглотила мое сознание, и на утро я не мог ничего вспомнить, только чувствовал в горле непривычный горький привкус желчи и гнилых каштанов.

Едва передвигая ноги, я дотащился до кухни, чтобы сварить себе кофе; потом, держа чашку обеими руками, побрел в гостиную и рухнул на диван. «Киндер» все еще лежал на столе, там, где я его оставил. Я пообещал, что открою его в день, когда снова смогу обнять Луну.

Но не стал больше ждать.

Поддавшись эмоциям, схватил его, снял фольгу и отделил друг от друга две половинки молочного шоколада.

Он оказался пустым.

Внутри ничего не было – ни игрушки, ни даже пластикового яйца.

Производственный дефект, подумал я, и в этот момент мне вдруг вспомнился сон – внезапно, как будто на голову вылили ведро холодной воды.

Сон о пустых глазах.

О вязкой темноте.

О расставании.

Это и правда был сон, только сон?

Там, внизу, шестью этажами ниже, тени в грязном люке уже были готовы праздновать победу?

Элеонора снова начала рисовать. Каждый день после завтрака уходила в свою студию. И закрывала дверь. Никогда раньше она этого не делала. А теперь часто появлялась только к ужину.

– Не хочу, чтобы меня отвлекали, – говорила она, прежде чем забаррикадироваться изнутри. – Мне нужно побыть одной.

Иногда я слышал, как она плачет или кричит. Пусть лучше ее гнев и отчаяние проявляются в крике или слезах, чем в ледяном молчании, воцарившемся в нашей квартире.

Иногда она ненадолго выходила из своего царства кисточек и страданий к шкафчику с ликерами.

Через десять месяцев я вернулся на работу в офис. Только тут понял, что люди, знающие о наших бедах, начинают воспринимать нас совершенно иначе. Коллеги были любезными, шеф – понимающим, но жесты и слова поддержки не могли скрыть то, что слышалось в перешептываниях, читалось в глазах и на лицах окружающих, когда я заходил на совещания.

Несмотря на сочувствие сослуживцев, я стал чужаком, почти изгоем. Человеком, которого поразила неизлечимая хворь – чума неизвестности, покрывающая язвами души нормальных людей. А вдруг она заразная? От меня следовало держаться подальше.

Так и случилось. Я больше не участвовал, как раньше, в обсуждении различных решений, и мое мнение перестало быть важным. На лицах людей, которые сообщали мне бизнес-план и цели нашей команды, неизменно читалось: «Черт подери, я не хочу, чтобы это дерьмо случилось со мной, я не хочу даже думать об этом, упаси меня Бог…»

Так я, можно сказать, потерял и работу тоже.

Шумиха вокруг произошедшего с нами успокаивалась, разговоры стихали, родственники и друзья звонили все реже, забывая приглашать нас на праздники или думая, что мы все равно откажемся… Я чувствовал, что мы с женой, сами того не желая, оказались в изоляции.

Вокруг нас была пустота.

Гусеницы.

Как гусеницы, мы ползали по листьям жизни, в ужасном процессе регрессии, переродившись из бабочек.

Я стал забывать лицо Луны: все чаще перебирал старые фотографии, чтобы вспомнить, как она выглядит, как мы жили все вместе.

За день до годовщины трагедии я вернулся с работы и застал Элеонору на кухне; она сидела за столом, глядя в никуда потерянным взглядом, держа на коленях бутылку Amaro del Capo. Она ужасно похудела…

Взгляд потух.

Это была не та женщина, на которой я женился.

Она рыгнула.

Наверное, даже не заметив.

Противно, громко, утробно.

Булькающий звук взбунтовавшейся желчи эхом отдался в пустынных пещерах души.

Она перенеслась на кухню из собственной Вселенной, куда не пускала меня, и посмотрела мне в глаза. Белки пожелтели, взгляд – как у больного животного.

Я заранее знал, что сейчас услышу.

– Андреа, я… поживу какое-то время у матери. Завтра соберу чемодан и на пару недель уеду к ней. Я здесь больше не могу. Мне здесь…

Она разрыдалась. Я подошел и положил руки ей на плечи.

Вся как комок нервов.

– Хорошо, – сказал я. А потом добавил. – Мне жаль.

– Мне тоже, – пробормотала она. От нее пахло алкоголем и потом.

Не знаю, сколько времени мы провели вот так, в молчании, разделенные пропастью, которую не помогло преодолеть даже объятие.

Я знал, что она не вернется, если уедет.

Но она не уехала.

На следующее утро Элеонора спустилась в подвал и обнаружила непостижимое.

День казался бесконечным.

Снова приближалось Рождество, снова сыпал и сыпал снег.

Второе Рождество без Луны.

Прошел год.

Весь груз воспоминаний о тех ужасных минутах в супермаркете обрушился на меня с новой силой.

По пути на работу началась паническая атака; из-за краев лобового стекла выползли черные щупальца, угрожая подчинить все вокруг своей воле. Пришлось съехать на обочину и остановиться, чтобы прийти в себя и перестать задыхаться.

На работе я почти ничего не сделал. Час за часом мучился вопросом – дождется ли меня Элеонора, чтобы попрощаться, или я вернусь в пустую холодную квартиру. В голове впервые в жизни возникла мысль о самоубийстве.

Тоже вариант. Значит, день прошел в общем-то не зря – я придумал способ прекратить мучения, и это немного утешало. Вдруг только так я смогу узнать, что случилось с моей дочерью?

Поставлю машину в гараж, закрою тяжелую металлическую дверь, прикреплю к глушителю резиновый шланг, – и все, ставки сделаны. Кто знает, вдруг надышавшись угарным газом и отключившись, я превращусь в чистый дух, во всеведущего призрака, который знает ответы на самые жуткие вопросы, и наконец обрету покой? Или просто провалюсь в никуда – и поминай, как звали.