Аделаида начинает снимать. Увитые плющом и мертвыми глициниями стены домов, холмы, как мягкие груди в извилистых прожилках голых виноградных лоз.

«Монферрато зимой» – вот тема фоторепортажа, который ей заказали. Работы дня на три-четыре – времени предостаточно, чтобы сделать дело и успеть подумать над тем, как снова начать жить.

Аделаида бродит по городку в поисках наиболее удачных кадров, и все больше убеждается, что первое впечатление ее не обмануло – здесь никого нет. Лерма необитаема, заброшена, забыта людьми. Единственное живое создание, которое попадается ей навстречу – кошка, причем довольно недружелюбная.

Боль в седалищном нерве снова простреливает тело. Главное – не обращать внимания. Ни на боль, ни на пустоту, сжимающую грудь, вцепившуюся в нее как клещ, который питается унынием и убеждает – забудь о делах, иди домой, ложись спать, измучай себя бездельем. Потому что нет ничего, что стоило бы делать.

Она останавливается на площадке, края которой огорожены ржавыми перилами: отсюда хорошо видно всю скалу, заросшую ежевикой и буками, где, как гигантская гаргулья, в позднее средневековье и был построен борго. Дальше, до самого горизонта простирается долина, туманная и израненная дымовыми трубами и автомагистралями.

– Неплохо, – довольно говорит Аделаида, рассматривая сделанные кадры и позволяя себе роскошь улыбнуться.

Скамейка – пусть ноги отдохнут, а спина расслабится. Она вышла из дома два часа назад. Время пролетело быстро, слишком быстро. Так было много раз за последний год. Может, из-за седативных, может, потому что разум взял привычку прятаться в безопасное место и оттуда тупо разглядывать мир. Не слишком-то хорошо для фотографа.

В этот момент появляется сеть. Аделаида пишет маме: «Я приехала, все хорошо, поговорим, когда вернусь».

Надо бы идти домой. Врачи говорят, сырой воздух для нее вреден.

Она собирается возвращаться, как вдруг замечает надпись на стене старого дома, по обеим сторонам которого возвышаются два корявых дуба, чьи ветви, будто когти, в поисках опоры тянутся к небу. Начинает моросить, крошечные капельки оседают на обожженной холодом траве; Аделаида встает со скамейки и идет к стене.

Проводит пальцем по надписи.

Старинный шрифт с завитками и цветочными узорами, ни слова не понятно. Написано, скорее всего, кистью на штукатурке несколько десятилетий назад, и многие буквы уже стерлись. Аделаида ловит себя на том, что произносит вслух уцелевшие слоги: «Во… т… чу…ща, ска и… до… есл… не на…м…х…ни…дутся… дят…»

Чуть ниже надписи виднеется какое-то пятно; при ближайшем рассмотрении оно оказывается облупившимся рисунком: головой свиньи с глупыми черными глазами, поднятыми вверх, с почти человеческим грустным выражением.

Что это такое? Она делает шаг назад, включает камеру. Одна, две, три фотографии, как вдруг краем глаза замечает что-то постороннее и слышит голос: «Девушка!»

Сердце уходит в пятки, Аделаида шарахается назад, натыкается пяткой на камень брусчатки и подскакивает, стараясь сохранить равновесие.

Поднимает глаза и понимает, что ведет себя как дура.

Перед ней стоит пожилая женщина и смотрит на нее с недоумением – в глазах и смех, и тревога:

– Простите, я не хотела вас пугать.

От ее простой и опрятной деревенской одежды исходит запах марсельского мыла, напоминающий Аделаиде детство; бездонные глаза и правильные черты лица говорят о том, что женщина когда-то была красавицей. Лицо кажется приятным и сейчас, только оно слишком грустное. И какое-то бесплотное.

– Это вы меня извините, – отвечает Аделаида. Кровь все еще стучит в ушах. Как хорошо, что встретился кто-то, с кем можно поговорить, хотя она с упорством цеплялась за одиночество в последние несколько месяцев. – Я… я увлеклась и не видела, как вы подошли. Уже решила, что кроме меня здесь никого нет. Очень приятно, Аделаида.

– Джильола Пессана. Значит, нас здесь двое. В последние годы туристов приезжает мало, – усмехается женщина, и смех контрастирует с пепельными клочьями дымки, обволакивающими равнину за ограждением. – Какими судьбами, можно спросить?

– Хочу поснимать. Я фотограф, получила заказ от газеты. Я здесь ненадолго.

– Правда? – с искренним любопытством спрашивает Джильола. – И на сколько дней? А то здесь так редко встретишь кого-то…

– На три, может быть, на четыре – посмотрю, сколько понадобится, чтобы получились хорошие снимки. Надеюсь, они будут хорошими, – Аделаида окидывает взглядом площадку, а потом с недоумением спрашивает. – Неужели здесь никто не живет?

Джильола с грустью разводит руками:

– Да вот… Летом еще иногда кто-нибудь приезжает в отпуск, а зимой… Некоторые деревни благоденствуют, а про некоторые Бог забывает. Молодежь уезжает, старики умирают… Вот, никуда не денешься, – откровенничает женщина, то и дело вставляя словечки на диалекте, – и осталась одна я, последняя, в своем доме со своими воспоминаниями. Я здесь всю жизнь прожила, – она кивает на охраняемый дубами покосившийся дом, крыша которого просела под тяжестью снегов и лет.

– Наверное, когда-то здесь было хорошо… Я хочу сказать, что и сейчас неплохо, только пусто… – Аделаида показывает на надпись. Она почти о ней забыла. – А это что значит?

Женщина поворачивается и пожимает плечами:

– Это старая история, из тех, которые рассказывают бессонными ночами…

– Мне хотелось бы послушать, – решает попытать счастья Аделаида, и ей кажется, что на какой-то миг взгляд старушки подергивается дымкой. – Люблю старые истории.

Женщина проводит морщинистыми пальцами по рисунку свиной головы, а ее губы трогает ностальгическая улыбка:

– Пойдем со мной.

Она ведет Аделаиду к перилам, за которыми зияет обрыв. Двести, а может, триста метров вниз, только трава и кусты. На секунду перед глазами Аделаиды возникает Витторио, такой, каким она видела его в последний раз, на дне пропасти, – крошечный, бездыханный, в нелепой позе, как у выброшенной тряпичной куклы. Остекленевшие глаза широко открыты, губы совершенно белые.

Голос Джильолы возвращает ее в настоящее.

– В давние времена жители Лермы приходили сюда, чтобы прогнать дурные мысли, избавиться от своих печалей… Здесь они думали о плохом, обо всех несчастьях и бедах и бросали их в пропасть, бросали мысли, понимаешь? Но те не умирали, плохие мысли никогда не умирают… Они гнили внизу, а в дни черного дрозда[29] материализовались в виде людей-кабанов… Это наполовину человек, наполовину кабан. По ночам они приходили в борго и бродили здесь в поисках еды – уносили кур, ягнят и даже спящих детей… И тогда… чтобы задобрить их, жители стали оставлять у порога всякие объедки. Вот такая традиция, примерно как ставить свечу на подоконник в ночь мертвых[30]… Вот и вся история…

Очарованная рассказом Аделаида делает два снимка, перегибаясь через перила:

– Как интересно.

Она оборачивается и видит, что дружелюбное выражение пропало с лица старухи. Глаза потемнели, выражение лица стало очень серьезным:

– Подумать только, ведь некоторые действительно во все это верят…

– В смысле?

– Тридцать лет назад здесь пропал ребенок, как раз в ночь перед первым днем дрозда, одной из самых холодных ночей года… Крик его матери до сих пор стоит в ушах! Парнишка из обеспеченной туринской семьи, унаследовал здесь дом от тетки. Он исчез прямо из своей комнаты, Леонардо, его звали Леонардо… Видимо, его похитили. Родители услышали крик, забежали в спальню, но там уже никого не было. Только грязные следы на подоконнике, на полу…

– Какой кошмар, – бормочет Аделаида. Ей холодно, она обхватывает локти руками. – Потом ведь его нашли?

– Нет. Карабинеры решили, что мальчика украли, надеясь получить выкуп, знаете, у его родителей была винодельня в Бассавилле, обеспеченные люди, деньжата у них водились… Но нет, ребенка так и не нашли.