Почему христиан первых веков влекло устраивать свои храмы на могилах, на местах казни святых – там, где, казалось бы, восторжествовал дух смерти? Почему на протяжении трех веков Евхаристия совершалась почти исключительно в катакомбах? Конечно, катакомбы служили укрытием для преследуемых христиан. Но к одной прагматике свести эти вещи невозможно. Какой-то глубокий, чисто религиозный порыв влек христиан именно к святым гробницам. И под влиянием как раз этого порыва уже властьимущие – император Константин Великий со своей святой матерью – построили храм Воскресения не где-то еще, но вокруг гроба Господня. Катакомбные крипты в смысловом отношении подобны храму-Кувуклии. «Дивен Бог в святых Своих, Бог Израилев», – поет Церковь с древнейших времен. Мученик, удостоившийся венца, – это тот, кто ради обретения в себе Христа пошел на жертву своей жизнью: он – вспомним слова святого Игнатия Богоносца – реально соединился с Христом, его тело стало членом Тела Христова. Мученическая же гробница при этом оказывалась образом гроба Господня. Умирающие во Христе в Нем оживут и прославятся: в этой интуиции, столь характерной для апостола Павла, аккумулирован дух раннего христианства. На этой своей стадии христианство было по преимуществу радостной религией воскресения, – еще была свежа память о Воскресении Господа. И катакомбные церкви в этом смысле все были храмами Воскресения, образами будущего Иерусалимского – в катакомбную эпоху еще не существовавшего храма. Христианство – это религия «попирания» «смерти смертью»: если зерно, упав в землю, не умрет, то не принесет плода (Ин. 12, 24).
Христианство – это ежедневное и ежечасное таинственное умирание–соумирание со Христом, ради стяжания дарованной Им миру новой вечной жизни. «Христианство <…> создало поэзию гробницы», – пишет один из исследователей раннего христианства37. Вряд ли чувство, одушевлявшее причастников катакомбных евхаристий, можно счесть поэтическим. Реализм любви к живому Спасителю, ощущение Его предельной близости, жажда вечной жизни с Ним столь сильная, что перед ней ни во что вменяется жизнь земная – это не поэзия. Это предчувствие перехода из века сего в иной план бытия, действительное переживание последней свободы и водительства Божия. Святые – это не поэты, и недаром в раннехристианской письменности слово «христианин» синонимично «святому». Та тяга к смерти, которая нами может быть верно понята только из глубины церковного опыта, которая в аскетике трансформировалась и получила наименование «памяти смертной», для первохристиан была непосредственным порывом любви к умершему и восставшему Христу.
О том, что молитва вблизи гробниц наиболее естественна для христианского настроения (с чем и связано устройство первых храмов преимущественно в катакомбах), свидетельствует сборник под названием «Апостольские постановления», датируемый III веком. Сборник этот ценен тем, что позволяет увидеть результаты развития к III веку богослужебной жизни. «Апостольскими постановлениями» предписывалось даже и в сравнительно спокойные времена, помимо храмов, совершать богослужения в усыпальницах или погребальных местах. В VI книге «Постановлений» сказано: «Не соблюдайте иудейских отделений (Лев., гл. 12), или постоянных омовений, или очищений от прикосновений к мертвому. Но без наблюдений (Числ., гл. 19) собирайтесь в усыпальницах, совершая чтение священных книг и поя псалмы по почившим мученикам и по братиям своим, почившим о Господе. И вместообразную и приятную евхаристию царского тела Христова приносите в церквах своих и в усыпальницах»38. В конце концов, не так важно, есть ли явное гонение на христиан или нет. Если как факт социально-политической жизни гонение и отсутствует, это не значит, что в мире христиане у себя дома. Нравственно мир всегда ненавидит и гонит христиан; это связано с тем, что онтологически христианство принципиально иноприродно миру. Неотмирность христианства это именно то, что противопоставляет его «религиям бытия» – язычеству и иудаизму. Среди русских философов данную интуицию особенно глубоко проработал В. Розанов, любивший мысленно бродить «около церковных стен». Экзистенциально познавший христианскую волю к смерти, он однако как бы не ведал опыта той новой жизни, ради, собственно, которой христианин «спогребается Христу», – которая зарождается в глубине смертного опыта, подобно проклюнувшемуся в темном лоне земли ростку.
…Мне довелось около десяти лет тому назад39 прожить примерно год в Печорах Псковских – городке, известном благодаря своему древнему монастырю. Этот монастырь был построен в ХVI веке на основе природных пещер, избранных для обитания иноками, желавшими спастись от мира. Впоследствии эти пещеры стали местом захоронения почивших монахов монастыря, и в этом смысле они сходны с раннехристианскими катакомбами. Помню свое первое посещения Псково-Печерских пещер. Когда с яркого дневного света вступаешь в узкий коридор, по которому идешь, пригибаясь и иногда задевая стены из песчаника, то охватывает чувство, что ты попал, действительно, в другой мир, – пускай от области живых тебя отделяют какие-то несколько метров. Самое главное – это тишина, царящая в пещерах. Она – нечто большее, чем простое отсутствие звука, от чего мы, конечно, тоже уже отвыкли. Эта тишина – не что-то отрицательное в этом отношении: это безмолвие, наполненное, насыщенное глубокими смыслами, не выразимыми в слове, но ощущаемыми сердечно. Это тот же покой, к которому приобщаешься, зайдя в пустой храм, – только покой еще более сгущенный, концентрированный. Теснота окружающего пространства способствует тому, что внимание, «очи» ума устремляются внутрь; становится понятным, почему великие делатели молитвы стремились заключить себя в предельно малое помещение, – будь то молитвенная «пещерка» (преподобный Иов Почаевский) или дупло дерева (преподобный Тихон Калужский)… Поначалу идешь в этом безмолвии, почти не сознавая, что тебя окружают мертвецы. И внезапно оказываешься перед застекленной как бы витриной в стене. А за стеклом, от пола до потолка – гробы, один на другом, громоздятся гигантской поленницей. Причем те, которые внизу, уже истлели, став сухим прахом; те, что повыше, развалившись, явили скелеты и черепа; верхние же еще целы, на них можно распознать славянские слова, они еще закрыты… Помню как бы удар в сердце от встречи лицом к лицу с обличием смерти… Первая жуть сменяется усугубленным чувством покоя. Созерцание смертных останков отрезвляет, как ведро холодной воды, собирает ум в сердце, и весь внутренний человек устремляется к Богу. После прохода по этим катакомбам я присутствовала на богослужении в пещерном храме Воскресения. Почти не помню этой службы; видимо, она – в ее привычной обыденности – оказалась вытесненной из памяти опытом лицезрения смерти. Сочетание ужаса – и какой-то неотмирной сладости: к этому в конце концов оказался сведенным мой опыт от посещения подземного монашеского кладбища.
Среди церквей Псково-Печерского монастыря одна выделяется своим особым духовным обликом. Это Успенский храм, встроенный в ту самую гору, в которой располагаются пещеры. Видимо, его интерьером стал ряд природных пещер и пещерных ходов, особым образом архитектурно проработанных. В сущности, храмовое пространство Успенского собора – это одна большая пещера с рядом перегородок и столбов, отделанная камнем и украшенная иконами. Здесь находятся главные святыни монастыря – мощи преподобномученика Корнилия (убитого за то, что осмелился перечить Иоанну Грозному) и чудотворная икона Успения Божией Матери. Здесь всегда царит атмосфера, отличная не только от духа расположенного на горе, нарядного и светлого классицистского Михайловского собора, но и от того, который наполняет древнюю маленькую Никольскую церковь вблизи монастырских ворот. В Успенском храме – самый напряженный и истовый молитвенный настрой. Его можно сравнить только с духом Троицкого собора Троице-Сергиевой Лавры, когда там совершаются молебны у раки мощей преподобного Сергия Радонежского. В темные годы агонии советчины – 70–80-е – эти храмы были прибежищем ее жертв, – тех, кто не смог, а также не пожелал жить советскими ценностями, кто не вписывался в строй советской жизни. Здесь молились нищие и калеки; сюда привозили, а также приносили на руках детей-инвалидов и парализованных. В Печорах же, в Успенском храме, припадая к иконе Владычицы, искали исцеления сонмы бесноватых. Как в глубокой древности, здесь порой раздавался звон цепи, которой был связан бесноватый – дюжий человек, которого не в силах были удержать несколько родственников; как и в евангельские времена, в присутствии Христа – при выносе Чаши или Креста – здесь начинались вопли и визжание бесов… Духовная обстановка Успенского храма всегда была накаленной; молитва именно в нем – особенно реальной и неотмирной. И впрямь, здесь – вблизи гробов монахов и святых, в эпоху, когда совсем близкой ощущается кончина века, когда идет неприкрытое гонение и с наглостью свидетельствуют о себе силы зла, – не проносится ли над измученными людьми дуновение раннего христианства? «Да приидет благодать, и да прейдет мир сей!»: эти слова литургической молитвы из раннехристианского «Учения двенадцати апостолов» не выражают ли лучше всего неотмирности христианства, ощущаемой особенно ясно в непосредственной, физической близости смерти?..
