русский храм в его целостности, в единстве его внешности и внутреннего существа – не что иное, как Человек в его телеснодушевнодуховном единстве. Русский храм – это живое существо, не столько подобное человеку, сколько восходящее, вместе с человеком, к единому Прообразу – Человеку Небесному. Этот Человек – Всечеловек Христос, Логос, чья прославленная телесность соотносится с Софией. Русский храм – символ единства Христа и Софии, символ воскресшего в прославленном Теле Господа. Идея Воскресения – полноценного телесного Воскресения, софийная идея, – сквозит в облике храмов Владимирской земли в первую очередь и русских храмов вообще. С софийностью русского православия, неоднократно подмечавшейся исследователями, связано и главенство в нашей Церкви праздника Пасхи, Воскресения Христова.
Вернемся наконец к вопросу: почему плодом творчества русского духа (или же – промыслительным даром русскому народу) оказался храм именно данного типа? не является ли «идея» русского храма неким отражением общей «русской идеи»? Русский храм – это живой символ Всечеловека-Христа; и здесь – удивительный намек на призвание, на историческую миссию России. В 1888 году в своей «Русской идее» Вл. Соловьёв писал об этой миссии следующее. Чтобы действительно выполнить ее, Россия должна «войти в общую жизнь христианского мира» ради осуществления в согласии с другими народами «того совершенного и вселенского единства человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой». Призыв Соловьёва к универсальному христианству, к преодолению русским православием «национального эгоизма» подытожил вековые искания лучших русских умов. Так, А. Хомякову была исключительно близка интуиция Церкви как единства – единства Божией благодати, собирающей христиан в церковное Тело, церковный организм («Церковь одна»); стремление к «истинному», т.е. вселенскому христианству одушевляла Александровскую эпоху… Но та же самая, подлинно вселенская церковная идея – идея Церкви как Тела Христова – определяет метафизику архитектурных форм владимирских – первых самобытных русских храмов. Уже в ХII веке русскому народу промыслительно были указаны перспективы и цели его духовного пути.
Итак, русский храм не только знаменует своим внешним обликом идею Церкви как мистически-телесного Существа: ему присуща и особая внутренняя жизнь, средоточием которой является евхаристическая жертва. В чем же состоит эта жизнь – жизнь Церкви, ориентированная на жизнь Господа и не просто подражающая жизни Христа, но имеющая целью единство с Ним, реальное вхождение в Его жизнь? Жизнь Христа – не что другое, как кенозис и жертва; Он, равночестный Отцу, делает Себя Человеком и из глубины этого онтологического унижения молитвенно вопиет к Отцу. Жертвенная молитва плюс покаяние, обусловленное греховным состоянием человека: ими живет Церковь, они – ориентиры того духовного пути, который Своей Церкви заповедал Христос, который ведет к реальному соединению с Ним.
Молитва – это духовное дыхание каждого человека, дыхание Церкви. Молитва в храме совершается в принципе в точности так же, как в келье монаха, будучи еще только поддержана и усилена общей молитвой. Молящийся в храме занят своим привычным внутренним деланием: «Пришедши в церковь, – пишет св. Игнатий Брянчанинов, – <…> встань сзади, в скромном угле или за столпом, чтоб тебе самому не развлекаться и чтоб твое благоговение не было выставлено на позор другим; устреми око ума к сердцу, а телесное око к земле, и помолись Богу в сокрушении духа»64. И атмосфера храма такова, что, как считает св. Феофан Затворник, именно здесь удобнее всего обучаться истинной молитве. «Мир – чужая нам страна, дом наш на небе, преддверие же того дома – храм земный. Спешите же сюда, как спешат из чужой стороны под кров родителей»65; неотмирность молитвы легче всего достигается в неотмирной святости храма.
Храм, в частности, и со стороны его интерьера, – это пространство, действительно изъятое из трехмерной эвклидовой природы и профанности социума. Храм – это островок иного мира, высших и наисвятейших его областей, посреди «житейского моря» здешнего бытия. Храм полон ангелов и небесных сил, в нем присутствуют святые, это область Самой Царицы Небесной, Христа, – и всей Святой Троицы. В храме мы можем общаться с усопшими во Христе. Но можно присутствовать в храме и не встречаться ни с какими высшими Существами. Тысячи экскурсантов и праздношатающихся заходят в русский храм и в действительности ничего там не видят. Легче увидеть возрожденский портрет в музее, чем икону в храме: ведь видим мы на самом деле не внешний образ, но душу и дух – сокровенное существо изображения. И если портрет мы в состоянии узреть, ибо приобрели в мирской жизни навык видения лица человека, то опыта, аналогичного видению иконного лика, обыденность не дает. Здесь требуется зрение более углубленное, а прежде всего – вера и молитва. Но вера – это только начало долгого пути, в конце которого может, при молитве перед иконой, произойти встреча с ее Первообразом, как то случалось со святыми. За храмовыми изображениями, за всеми предметами и веществами в церкви скрыта «реальнейшая реальность», духовный мир. Этот мир видят и в нем обитают те, кто на узком пути, при помощи Божией, стяжал дар сердечного зрения. Узкий путь, которым идут христиане, – это путь жертвы, делающей их причастниками Жертвы Христовой. Принесение такой Жертвы и совершается в храме священником, всем собранием и каждым отдельным человеком. Устройство храмового интерьера способствует подобному деланию, и в этом смысле интерьер прагматичен.
«Литургия не молитва только есть, но и жертва, – пишет святитель Феофан. – И вы не зрителями только быть призываетесь, но и участниками в жертве. Жертва сия есть умилостивление о грехах наших. Смешайте с нею и свою слезу покаяния и сокрушения. <…> Наша жертва Богу – дух сокрушен. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит»66. О крестной Жертве тем, кто присутствует в храме, напоминает прежде всего престол, образ гроба Господня; по существу, посреди христиан стоит гроб, Церковь собирается вокруг гроба своего Бога. И внутреннее делание членов Церкви, собравшихся вокруг гробницы, – это приношение самих себя в жертву в тайниках своего существа, вольное духовное самозаклание.
Христианство – религия суровая, обмана здесь быть не должно. Ныне понятие «христианин» предельно девальвировано, от христианина вроде бы ничего не требуется. На самом деле Бог требует всего человека, и христианином вправе именоваться только тот, кто понимает это. «Умертвите уды ваша, яже на земле» (Кол. 3,5): этот призыв апостола Павла надо понимать буквально, хотя и в духовном смысле. Имея в виду чувства – зрение, слух и т.д., как и всю человеческую природу, поврежденную грехом, святитель Феофан пишет: «Бери всякий член и умерщвляй; и будешь жертву Богу приносить»67. Очевидно, что и молитва есть жертва, самоумерщвление для земной жизни. Стремясь достигнуть через свою сердечную глубину, в меру дарованной ему Богом святости, того ноуменального ядра души, где обитает Божество, молящийся христианин имеет целью выход в духовный мир, причем не куда-нибудь еще, но в область Святого Духа. Пребывание в храме – оно же есть и молитвенное внутрьпребывание. «Вошедши в дом Божий, – учит св. Ефрем Сирин, – не будем парить умом; напротив того, внутренний человек наш да займется созерцанием и молитвою»68. Но так ли это просто – войти в свою «внутреннюю клеть» и умом удерживаться в ней? Для этого актом воли, с помощью Божественной благодати, надо немного-немало, но умереть для мира: «Надобно оставить всё, даже тело, и презреть самую жизнь настоящую, чтобы Бога единого стяжать в сердце своем»69. Неслучайно первые христиане совершали Евхаристию на могилах, неслучайно сущностным центром храма является Господень гроб, а стены украшены изображениями великих в Церкви усопших. Ведь духовный путь, духовное делание христианина – не что другое, как следование за Христом, вольно приносящим в жертву собственную жизнь. «Будь мертв в жизни твоей, чтоб жить по смерти. Предай себя на то, чтобы умирать в подвигах, а не жить в нерадении. Ибо не те только мученики, которые прияли смерть за веру во Христа, но и те, которые умирают за соблюдение заповедей Христовых»70: эти слова св. Исаака Сирина, как и подобные им другие аскетические призывы свв. отцов, имеют в виду вольную смерть для мира ради воскресения к вечности. Но о необходимости смерти слишком часто забывают, о ней говорить даже и в Церкви, в церковной проповеди, считается, страшно сказать, как бы неуместным и неприличным. И что же это означает, как не предательство дела Христова? Никакого автоматического прощения грехов и спасения Жертва Христова не гарантирует, никакой позитивный юридизм здесь не «работает». Надо подвигом войти в Церковь, Тело Христово, стать реально членом этого Тела, чтобы сподобиться воскресения. Помимо задатка, полученного в таинстве крещения, нужна личная жертва, приобщающая Жертве Христа.
