После смерти мужа Эльза пребывала в полной растерянности. На кухне она была королевой, салфетки на вычищенных до блеска столиках и шкафчиках у нее всегда были туго накрахмалены, а дочки воспитаны в уважении к старшим, но практические хлопоты, связанные с покупкой угля, оформлением всяких бумаг и управлением писчебумажной лавкой, были для нее пугающим неизвестным.

Она даже не знала, как организовать похороны, и сомневалась, стоит ли усопшему заказать панихиду в часовне или устроить обряд по иудейским правилам, как настаивала семья.

Сложность заключалась в том, что Эрвин отрекся от иудаизма сразу же после того, как заключил с Эльзой брак под хулой. Родители жены так ему никогда и не простили вероотступничество. Особенно мать. Когда они изредка приезжали из городка Нови-Йичин, она говорила в основном по-немецки, чтобы подразнить патриотически настроенного зятя, восхищавшегося Масариком и его республикой, и не притрагивалась к еде, которую готовила Эльза, будто не верила, что ее кушанья кошерные. Этим она дочь очень обижала, потому что, несмотря на то, что под влиянием мужа Эльза значительно охладела к религии, у нее все еще было два набора посуды: для молочной и мясной пищи, и она ни разу в жизни даже не пробовала крольчатину или свинину. Но в синагогу она теперь ходила только с родителями, когда приезжала к ним в родной город, а из праздников отмечала только Хануку, которые ее дочери ошибочно считали частью рождественских традиций и ждали с нетерпением, когда будут зажигать свечи и, главное, получат от родителей несколько мелких монет.

Эрвин под влиянием масариковского гуманизма решил, что дочери имеют право выбрать во взрослом возрасте религию по своему усмотрению. Эльза с ним согласилась, поскольку уважала своего мужа, которого ей нашли и сосватали родители, о чем потом горько сожалели, и верила, что он желает детям самого лучшего. После этого Эльзины родители стали приезжать к ним значительно реже.

Но после смерти Эрвина во вдовий дом, стоящей на восточной стороне площади, съехались все родственники с Эльзиной стороны и настаивали на том, чтобы как можно быстрее его похоронить, как требовал старинный обычай. Подавленная Эльза стояла на коленях возле лежащего на полу покойника под белой простыней с горящей свечкой в изголовье и отрешенно наблюдала, как родители достают из полотняной сумки белый саван и приглушенными голосами препираются с братьями Эрвина, кто сходит за кантором, кто принесет деревянный гроб и как бы побыстрее назначить дату похорон, и уже понимала, что хотя она сейчас окружена множеством людей, отныне она со всем должна справляться сама.

На нее ляжет забота о доме, хозяйстве и писчебумажной лавке на первом этаже. Теперь она будет кормилицей семьи. Ей самой придется позаботиться о том, чтобы старшая Гана, красота которой день ото дня становилась опаснее, не слишком возгордилась, и чтобы вечно хворающей Розе хватало еды и заботы.

От этих мыслей ее отвлекла внезапная тишина, нарушаемая только громкими всхлипами матери. Это было странно. Ведь мать не любила Эрвина, и, хотя теперь выказывала положенное уважение к усопшему и воздерживалась от всяческих замечаний на его счет, но все-таки явно не настолько скорбела о смерти зятя, чтобы рыдать в голос. Эльза огляделась по сторонам. Взгляды всех присутствующих были устремлены на нее.

— Я был у кантора, — тихо сказал брат Эрвина. — Он сказал, что Эрвина нельзя похоронить среди нас, потому что он отрекся от своей веры.

Мать Эльзы отчаянно всхлипнула. Теперь тело Эрвина где-нибудь завалят камнями или превратят в пепел. Но что будет с его душой? Она дождется воскрешения? Мать так хотела выдать дочь за обеспеченного предпринимателя с твердой верой, а вместо этого отдала ее в руки отступнику. Она сама подвергла Эльзу и ее детей риску, что с приходом Мессии им не будет даровано спасение. Это представление так напугало бедную женщину, что она спрятала лицо в ладони.

Но Эльзу сообщение деверя не удивило и даже не испугало. Эрвина больше нет. Не так уж важно, где будет покоиться его тело. Она пожала плечами.

— И что тогда? — спросила она.

— Гражданская панихида, — сказал деверь.

Эльзина мать застонала.

Мамин стон, звучавший как вопль роженицы, запечатлелся в Эльзиной памяти надолго, поскольку этот тревожный крик обозначил момент, когда нежная и беззаботная Эльза переродилась в решительную и самостоятельную личность.

— Ладно, — сказала она. Провела пальцами по краешку простыни, под которой лежало тело ее Эрвина, до неузнаваемости искаженное заражением крови, встала и обратилась к старшему брату мужа:

— Я буду вам очень благодарна, если вы позаботитесь обо всем необходимом. Расходы я беру на себя.

Мать открыла было рот для очередного отчаянного вскрика, однако глянув на Эльзино измученное, но решительное лицо, снова захлопнула.

Так вдова Гелерова купила на городском кладбище место для себя и своего мужа, могилу, в которой она так и не упокоилась, хотя на надгробии значилось ее имя. Пока Эльзина мать лила слезы над судьбой, уготованной душам дочки и ее семьи, и на похоронах украдкой хотя бы надорвала в знак траура выходные платья внучкам, разинувшим рот от удивления, а в последующие месяцы вместо них читала молитвы, которые возлагались на ближайших родственников усопшего, Эльза даже не соблюла обязательную траурную неделю — шиву, — во время которой нужно было сидеть дома и горевать, а вместо этого занялась более практичными делами.

Почти все свои сбережения она выложила за место на кладбище и похороны, и так как отныне ей предстояло экономить, уволила подручного Урбанека. Красивый молодой человек с густыми бровями и дерзким взглядом всегда был ей не по душе, ей казалось, что он в магазине только бездельничает, и она не раз просила мужа от него избавиться. Эрвин защищал подручного.

— Покупательницы его любят, — уверял он. — Он любезный и умеет с ними обращаться. И вообще лавка — это моя забота, я же не вмешиваюсь в твою готовку.

В первый же день она поняла, какую совершила ошибку. В торговле она ничего не смыслила, не знала, где Эрвин заказывает товар, не могла таскать тяжелые коробки с тетрадями и календарями, не разбиралась в счетах. Спустя неделю хаоса и отчаяния она проглотила свою гордость, зашла к уволенному продавцу и попросила его вернуться обратно.

— Знаете, пани Гелерова, — сказал подручный, устремив взгляд куда-то за Эльзину спину. Он сразу понял, что дела у вдовы совсем плохи, и хотел воспользоваться ситуацией. — Я уже нашел себе место на стеклозаводе. Там мне будут платить по две сотни в неделю. Разве что вы поднимете жалованье.

Но Эльза уже была тертый калач, она знала, что работы в городе нет, и не очень-то поверила его болтовне о месте на фабрике.

— Поднять жалованье я не могу, вы ведь знаете, как у нас туго с деньгами после смерти мужа.

— В том-то и дело, — не сдавался Урба-нек. — Ведь мне придется теперь одному впа-хивать, раз пана Гелера больше нет.

— Я буду вам помогать.

Подручный фыркнул так презрительно, что она чуть не обиделась совсем.

— Еще объяснять вам, что к чему! Почему бы просто не поднять мне жалованье? Лавка приносит доход, аренду вам платить не приходится.

— И на сколько же вам поднять жалованье? — спросила Эльза, решив про себя, что, как только всему от продавца научится, снова его уволит.

— На тридцать крон в неделю, пани Гелерова.

Эта неимоверная наглость так возмутила Эльзу, что она повернулась на каблуках, и когда продавец, сообразивший, что перегнул палку, крикнул ей вслед: «Или хотя бы десять», она даже не оглянулась.

Тогда Эльза поручила четырнадцатилетней Гане все хозяйство и заботу о младшей Розе, а сама все свои силы и способности направила на писчебумажную лавку. Днем она продавала, вечерами наводила порядок на складе, чтобы сдать две комнаты на первом этаже под табачный киоск, а ночью пыталась разобраться в счетах и заказах. Она вставала ни свет ни заря, будила Гану, и они вместе готовили. Ей хотелось, чтобы старшая дочь научилась всему, что нужно для ведения хозяйства.