Был почти полдень, когда доктор Яролим лично отвез Гану, всю загипсованную и все еще без сознания, обратно в инфекционное отделение, передал ее заведующему и язвительно заметил:

— Теперь, надеюсь, она от вас никуда не убежит.

— Вам ли не знать, коллега, что, когда у пациентов жар…

— Знаю-знаю, — перебил его Яролим. — Но, коллега коллегой, а если она умрет, я вас покрывать не буду.

Каждый раз, когда кто-то из больных проигрывал свою борьбу с тифом и сестра прикрывала тело несчастного простыней и увозила, все пациенты самых разных вероисповеданий и политических взглядов в страхе обращались к тому, в существование которого им теперь страстно хотелось уверовать.

Они молитвенно складывали руки и просили, чтоб он отвел от них беду и позволил вернуться к прежней жизни.

Спустя несколько дней тетя Гана оправилась от лихорадки и начала воспринимать окружающий мир. Молитвенно сложить руки она все равно не могла, так как правая рука у нее была по локоть в гипсе. Впрочем, она бы все равно не молилась. Она не понимала, как можно обращаться к существу, которого в лучшем случае нету, а в худшем — которое само насылает эти муки или, хоть оно и всесильно, никак им не препятствует.

Между тем эпидемия тифа отступала, смертей становилось все меньше, и пациенты постепенно выписывались из больницы домой. Вот и Гана, состояние которой недавно не внушало никаких надежд, теперь быстро приходила в себя, но позаботиться о себе сама была еще не в состоянии, поскольку обе ноги у нее сковала гипсовая броня.

Она ничего не знала о семье своей сестры, но совсем не удивлялась, что за время болезни ее никто не навестил, потому что посещения в инфекционном отделении были запрещены. Она не помнила, откуда взялись переломы, и только по крупицам, больше от других пациентов, чем от персонала, узнавала о том, как бродила в бреду по коридорам и, убегая в беспамятстве от мнимых преследователей, выпала из окна третьего этажа. Но поскольку ее блуждания по коридорам и падения никто не видел, слухи ходили самые разные. Одни говорили, что Гана пыталась покончить с собой, другие, наоборот, утверждали, что на нее кто-то напал. Встречались и версии, что тут не обошлось без потусторонних сил, поскольку многие больные, охваченные лихорадкой, тоже бредили и не могли отличить в своих воспоминаниях, что правда, а что сон. Вскоре пациенты стали так бояться, что даже в туалет ходили по двое.

В конце концов пришлось вмешаться доктору Яролиму и официально объяснить Гане, что с ней приключилось на самом деле.

Гане бы и в голову не пришло винить в своем падении кого-то, кроме себя, и за это сестры отделения были ей так благодарны, что ухаживали за молчаливой женщиной, будто она им сестра родная.

Только к середине мая кости ног у Ганы окрепли настолько, что выдерживали вес ее тощего тела, рука двигалась, хоть и не выпрямлялась полностью, и ребра срослись, так что ночью она могла поворачиваться на бок, а днем глубоко дышать. Гана давно отвыкла прислушиваться к своим ощущениям, научилась способности не думать о будущем и при дневном свете забывать о прошлом. Только порой внезапное воспоминание заставало ее врасплох, будто окутывая ее темным одеялом и примораживая к месту. Она привыкла не привязываться ни к вещам, ни к людям, поэтому пребывание в больнице было для нее вполне сносно и возвращение домой не вызывало никаких чувств и ожиданий.

«Скорая помощь» привезла ее прямо к дому. Гана кивнула водителю на прощание. А тот захлопнул дверь и уехал, радуясь, что избавился от этой странной женщины. Он любил поболтать со своими пассажирами, но эта бабенка за всю дорогу не шелохнулась и не произнесла ни слова. Если бы она не сидела так прямо, он бы решил, что она умерла. Водителю то и дело приходилось на нее поглядывать, и это так выбило его из колеи, что он несколько раз чуть не врезался. В следующий раз он не будет сажать пациентов в кабину. Пусть лучше сидят себе спокойно сзади.

Гана сжала в руках сумку и направилась к дому. Она и не подумала вдохнуть поглубже весенний воздух или осмотреть площадь родного города. Не пыталась узнать новости, ее не занимало, как пережили эпидемию ее соседи и знакомые. Она сразу вошла в квартиру на втором этаже, открыла окна, чтобы выветрить затхлый запах, и, только взглянув на неприбранную постель и засохшую кливию, единственный цветок, который у нее был, потому что когда-то давно сестра подарила его на день рождения, она впервые задумалась, почему же Роза сюда ни разу не зашла. Гана сидела за столом на кухне, смотрела на авоську, которая все еще лежала там, где она ее почти три месяца назад уронила, и размышляла.

Роза была ее единственной уцелевшей родней — не считая, конечно, Розиных противных отпрысков. Роза была на несколько лет моложе, и когда-то давно их мать вбила себе в голову, что младшая дочь болезненная, и очень за нее беспокоилась, так что Гана все детство ее опекала. А потом все как-то перевернулось. Когда в живых остались только они вдвоем, у Ганы недоставало сил даже о себе позаботиться, не говоря уж о ком-то еще. А у Розы вдруг оказалось много сил и любви. Она любила своих детей, мужа, и еще хватало с лихвой любви на сестру. Роза ухаживала за Ганой, как за своим четвертым ребенком, хотя она этого совсем не жаждала. Гана не поддавалась чувствам сестры и нарочно избегала ее семью. Но Роза не уступала, навязывала ей свое общество, опутывала своей любовью и не давала ей полностью отрешиться от мира и погрузиться в освободительное равнодушие.

Гана оглядела серый слой пыли, лежащий на полу, мебели и подоконниках, и тут до нее дошло, почему она в больнице не получила ни одной записки или передачи с фруктами, почему никто не интересовался ее состоянием. Она почувствовала острую боль в груди, и как из прорехи в мешке неудержимо сыплется на землю песок, так из сердца ее испарялось все, что еще привязывало ее к этому миру.

Она поняла, что Роза мертва.

Она встала и поспешнее, чем привыкла ходить в последние годы, направилась к выходу. Но ноющих ногах спустилась по лестнице, пересекла мощеную площадь, прошла мимо чумного столба, мимо дома «У двенадцати апостолов» и повернула на узкую улочку, ведущую к реке. Витрина часовой мастерской была грязная, стрелки на циферблатах пыльных часов неподвижно застыли. Гана схватилась за большую чеканную ручкуи подергала запертую дверь. Дернула еще раз, беспомощно огляделась кругом. Как будто кто-то выглянул в окно дома напротив и тут же отпрянул обратно.

Гана постояла немного в нерешительности, потом перешла на другую сторону улицы.

— Добрый день! — решилась она крикнуть в окно. Никто не отозвался, тогда она постучала кулаком в дверь. Над кустиками свеже-посаженной герани показалось лицо в очках.

— Добрый день, — снова поздоровалась Гана. — Я сестра пани Карасковой. Она запнулась, не зная, что сказать дальше. — Вы не подскажете, как я могу ее найти?

— Это вам надо в городской комитет, — ответил женский голос. Глаза за стеклами очков внимательно ее изучали, Гана чувствовала, как они сверлят ей спину, даже когда она сворачивала на улицу, ведущую обратно к площади.

Там в зале с красивыми сводчатыми потолками сотрудница загса сунула ей длинный алфавитный список фамилий и вышла. Тут были имена заболевших, больницы, куда их направили, даты приема и выписки. Рядом с двадцатью из них около даты значился крестик.

Так Гана Гелерова узнала, что Роза, Карел и двое их детей умерли. Когда сотрудница вернулась, Гана все еще сидела за столом и смотрела на имя сестры, напечатанное на пишущей машинке. Глаза у нее были сухими, в голове пустота. До нее не доносилось ни звука, только глубоко в груди зарождался ледяной холод, который начал разливаться по всему телу. Гана встала.

— Тут еще такое дело с похоронами, — сказала сотрудница. — Их похоронили за счет городского бюджета, так как было непонятно, когда… если… Но если находится живой родственник… — она смущенно откашлялась. — Такой закон, понимаете? Нужно возместить расходы.