— Да.

— Она воспитательница.

— А ты?

— Я интеллектуал, жертва переходного периода.

— И чем же ты занимаешься?

— Воспоминаниями.

— А если она воспитательница, что же она не воспитала тебя, чтобы ты хоть немного зарабатывал? — спросила Веда, а Божо согнулся от смеха.

Я вырвал у них из рук бутылку, сделал большой глоток и продолжил:

— В отличие от тех, кто, потеряв работу, впадает в отчаяние и депрессию, которая часто приводит к преждевременному старению, есть люди, которые не сидят, сложа руки, а в зависимости от того, в какой степени выживание семьи зависит от них, немедленно бросаются в мелкую торговлю или другую деятельность сомнительного характера, рассматривая собственное положение, в котором они оказались, как знак судьбы.

С другой стороны, есть люди, которые начинают активно защищать не только права трудящихся, но и права человека в целом, внося свой пусть небольшой, но все же заметный вклад и следуя мировым тенденциям в защите угнетенных и несправедливо оболганных людей.

Вот я, например, принадлежу к этим последним. Но проблема состоит в том, что я не нахожу понимания в ближайшем окружении, которое считает, что на самом деле я принадлежу к первой категории людей, оставшихся без работы, и что моя основная задача — сфокусироваться, если не полностью, то хотя бы частично, на том, чтобы помочь семье выжить.

Но может ли хоть один из них понять мою миссию? Осознать, что моя задача в эти непростые минуты выше потребностей семьи и государства? Очевидно, нет.

Все они думают, что от сотен эссе, которые я излагаю устно и которые анализируют нашу повседневную реальность и предназначены миллионам людей, отброшенных судьбой на обочину общества, слишком молодых, чтобы умереть, и слишком старых, чтобы работать, проку, как от козла молока, и что этим я не добьюсь ничего конкретного.

— Мы тоже так думаем, Оливер, — в один голос сказали Веда и Божо.

— Может быть, это результат вашей социальной апатии. Но позвольте мне продолжить краткий экскурс в сущность моей миссии.

Самым большим счастьем для меня является тот факт, что я знаю, что где-то далеко отсюда, где-то на другом конце света, на Ямайке, в Конго, Бурунди, Афганистане, Чили или Китае, есть люди, которые думают так же, как я, и что нам не нужно общаться письменно, но в соответствии с моими принципами мы можем общаться устно или, если угодно, скорее телепатически.

Таким образом, мои дорогие друзья, я общаюсь не только с отдельными людьми, но и с институциями и самыми различными организациями, которые отслеживают несправедливость этого мира. В качестве примера я укажу вам на некоторые из них, которым адресованы мои устные эссе:

Ассоциация униженных фермеров Франции, Ассоциация производителей пива Южной Германии, Союз работников автомобильной отрасли Баварии, Объединение южноафриканских алмазодобывающих компаний, Союз рабочих текстильной промышленности Китая и так далее…

Те, кто не становятся моими сторонниками после того, как послушают мои эссе, называют меня неокоммунистом. Ха! Я неокоммунист? Да вы что, спятили, говорю я им, мы только-только сумели освободиться от старого коммунизма, на что теперь нам еще «нео». Но вот что, дорогие мои сограждане и согражданки, зачем вы лезете в то, чего вы не понимаете, да и не хотите понимать? Если уж вы настаиваете на том, чтобы как-то меня классифицировать, лучше называйте меня антиглобалистом или приверженцем рыцарского ордена зеленых, хотя это и спорно.

Однажды меня пригласили принять участие в массовых протестах в Женеве и внести свой вклад в виде собственных устных сочинений, лозунгов и жизни, если это необходимо, для улучшения мирового порядка. Конечно, я не поехал. Не мог оплатить поездку, не говоря уже о проживании. Что это за безработные, которые в состоянии выложить три или четыре тысячи евро? И, конечно же, я вынужден бороться, оставаясь в тени. На днях я как раз подумывал обратиться в Страсбургский суд, но нужно собрать еще кое-какие доказательства.

— Ты, мой дорогой Оливер, и я думаю, что и господин Божо согласится с этим, совершенно чокнутый!

— Точно, соглашусь, — сказал Божо, — и я должен признать, что медленно, но верно начинаю тебя бояться, Оливер!

— Меня не волнует, что вы назвали меня сумасшедшим, не в первый раз, но я просто хочу указать на свое абсолютное миролюбие, которое позволяет вам вообще меня не бояться. Я не агрессивный тип, даже когда я напиваюсь, более того, я не знаю никаких боевых искусств.

— Ух, тогда нам немного полегчало. Но все-таки жаль твою несчастную жену!

Любица

После того, как мне исполнилось тридцать, и Марта перестала со мной разговаривать, я не думал о Любице. А надо бы. Хотя бы раз, если не больше. Она растит моего, то есть нашего ребенка. И в определенный период моей жизни растила меня.

В данный момент, продлившийся, как мне кажется, столько, сколько длится такт в одиннадцать восьмых, перед моими глазами проносились картины моментов, проведенных вместе с Любицей. В отпуске. В обнимку. Любица и я в горах. Держась за руки. Мы с ней на вечеринке у наших общих друзей. Она с подругой печет торт. Руки и носы у них в муке. Я играю на электрогитаре в местном оркестре. Она меня обнимает, я делаю вид, что не смотрю на нее. Она делает вид, что не смотрит на меня, я ее обнимаю. Любица беременна. Я толстый. Мы оба на нашей свадьбе. Она обнимает своих подружек. Я смертельно пьяный с вывалившимся наружу языком, рядом со мной сломанная акустическая гитара. Мы оба на отдыхе. На Адриатическом море. У нее выпирает живот, растягивая трусы. У меня тоже. Мы в какой-то комнате танцуем танго под музыку Берлиоза, слышны отрывки Фантастической симфонии, в основном те, под которые можно танцевать вальс. Она снова худая. На заднем плане слышен детский крик. Я с друзьями. Друзья со мной. Мы все в турпоходе. Мы с Зораном пьем в местном кафе. Славе, Николчо, Аргир и Томче толкают меня в снег, а потом мы все вместе мочимся на свои тени. Любица плачет. Она с группой детей в детском саду. Смеется. Я плачу. Она смеется. Я лежу, она стоит. Я один в незнакомой комнате. Комната, а я посередине. Посередине комната, а в комнате я… и потом вдруг из ниоткуда Марта…

— Эй, ты где… — воскликнула Веда, щелкая пальцами у меня перед носом.

— Бутылку, — крикнул я, и в моем голосе они оба заметили отчаяние.

Сразу после этого слово бутылка стало символом нашего отчаяния и наших пороков.

Я очнулся, оторвавшись от своих мыслей.

— Я здесь, со мной все в порядке. На чем мы остановились?

— Мы остановились на твоей финансовой незащищенности, из-за которой, ик, — сказал Божо, — ты, видимо, и очутился в этом месте и оказался в передряге, в которой ты сейчас.

— Нет, все не так, — говорю я, — зря вы снова на что-то тут намекаете.

Еще один такт, на этот раз семь восьмых, возвращает меня к ситуации с Мартой и касается ее финансового превосходства. На этот раз я сказал следующее вслух. Больше для того, чтобы оправдаться, или сам не знаю зачем.

— О том, что я не настолько неуверен и нетверд в финансовом отношении, свидетельствует следующий пример. Одна моя знакомая, о которой, кстати, я иногда думаю как о чем-то большем, и которая время от времени помогает мне после того, как Любица собрала свои шмотки, то есть она собрала мои и выбросила меня на улицу…

— И правильно сделала… — громко сказали двое.

— Так вот, моя подруга Марта, уважающая мои взгляды, работает в иностранной компании, которая нашей стране обеспечивает новые инвестиции, а тем самым — финансовую стабильность и психологическую уверенность в себе. Правительство говорит, что это хорошо, а она говорит, что это даже лучше. У нее высокая зарплата, а мое положение ухудшается день ото дня. По мере роста акций компании растут и запросы Марты. Они растут, а мои возможности удовлетворять их уменьшаются. И это ограничивает ее амбиции, которые можно свободно назвать безграничными.