Эта история, выдуманная или нет, немного тронула меня, и я сразу подумал о Марте и ее молчании. Сколько же это будет продолжаться?

Мы получше присмотрелись к Тихо.

Это действительно был пропащий пьянчуга, мы трое увидели его тень, когда он медленно подошел к витрине и остановился. Пьяный перед витриной магазина. Он пел песню, я понял так, что любовную. Потом он одной рукой оперся на витрину, а другой начал расстегивать ширинку, намереваясь совершить административное правонарушение здесь и сейчас. Наплевал он на то, что перед ним была витрина магазина. За происходящим вместе с нами наблюдала и Веда.

Далее Тихо поступил так, как мы никак от него не ожидали.

Оставив в покое ширинку и ее содержимое, он приставил обе ладони ко лбу, сделав некий козырек, и приложил голову к витрине, намереваясь рассмотреть, что там внутри. Мы как ошпаренные отступили в тень.

Он глядел внутрь. Увидел ли он что-нибудь?

В тот момент мы все трое думали совсем о другом. Затаив дыхание, мы наблюдали — что будет, если Тихо сдвинется влево, подойдет поближе к двери и, наконец, встанет прямо перед ней. Дверь откроется? Скорее всего, да. И что тогда? Что, если он тоже войдет? Нужен ли нам здесь кто-нибудь еще? Скорее всего, что не нужен. Это наша страна, и мы будем жить здесь одни. Но был и другой вариант, и он заключался в том, что в тот момент, когда пьяница встанет перед дверью и она откроется, у нас появится возможность выбраться из плена — мы побежим к двери, оттолкнем Тихо и, сломя голову, разбежимся кто куда.

Мы решили подождать и посмотреть, что будет.

А он замер, даже не шевелится. Стоит, приложив руки к витрине, чтобы тень падала на глаза, глядит внутрь магазина, но не двигается. Прошло почти пять минут. А он как остолбенел.

— Почему он не шевелится? — спросила Веда, — Он, случаем, не помер?

— Нет, не помер, — он просто заснул, — ответил Божо.

Тихо заснул!

— Оливер, сделай же что-нибудь! Ты самый младший!

— Что сделать, Веда, я ума не приложу.

— Ну, постучи ему, сделай что-нибудь, чтобы он проснулся.

Я лег на пол, весь сжался, стараясь быть как можно короче, и пополз, уже не знаю в какой раз. Подобравшись к витрине, я стукнул по ней кулаком и тут же откатился в сторону за темные полки. Тихо поднял голову, покрутил головой налево и направо, понял, что не знает, где находится, оттолкнулся руками от витрины магазина, повернул на север и пошел себе, при этом его орган раскачивался, высовываясь из расстегнутой ширинки.

Он еще не подошел к двери, а я уже принял позу гепарда, готовящегося броситься на жертву, и застыл. Я ждал, что, когда Тихо пройдет перед дверью, та откроется, я выскочу, оттолкну его в сторону и убегу. Но до бега дело так и не дошло. Тихо, спотыкаясь, доковылял до двери… и всё. Он продолжил свой путь, а дверь и ухом не повела. Какое отчаяние охватило меня, какой страх, какая депрессия!

Так, сидя на полу, свернувшись в клубок, я понял одно — в этой тюрьме я замурован заживо.

А потом я вспомнил, что однажды и вправду был в тюрьме.

Однажды мы с несколькими музыкантами выступали в тюрьме.

Нас направили туда как группу образцовой молодежи, которые своим личным примером должны были показать группе молодежи необразцовой, куда и как нужно творчески направлять свой эмоциональный потенциал. Это было время, когда наибольшим спросом пользовались песни о любви между представителями рабочего класса. Например, самым востребованным шлягером могла стать песня о счастливой любви рабочего металлургического завода, специалиста по доменным печам, и работницы фабрики по производству картонной тары, специалистки по упаковке. Было бы здорово, если бы в течение песни они поженились и родили много детей, жили бы в бесплатной квартире, предоставленной им заводом, и с улыбкой на лице вставали в полпятого утра, чтобы прийти на работу к пяти, выполнить или перевыполнить норму и двигаться к новым трудовым победам на благо страны. О разводе не могло быть и речи. Ни в одной песне не шла речь про расставание супругов. Развод был признаком социального дисбаланса, и в то время такого либо не существовало, либо оно отодвигалось на второй план.

У нашей группы была песня о разводе, и перед выступлением мы долго думали, исполнять ли ее как символ того, что человек может сам делать свой выбор и свободно принимать решения, касающиеся его будущего.

Когда мы, то есть я, Мискул Песо, Нуркамай Сила и Ета Фара, настраивали инструменты, зал был пуст: штук двадцать деревянных скамеек, а за ними небо, украшенное решетками. Там время от времени появлялись птицы. Когда мы были готовы, был отдан приказ, и в зал колонной по одному стали входить заключенные.

В первом ряду сидели женщины, убившие своих мужей.

Во втором ряду женщины, убившие своих детей, так называемые детоубийцы.

В третьем ряду мужчины, убившие своих жен.

В четвертом ряду татуированные мужчины, убившие других татуированных мужчин.

Потом люди, замочившие своих ближайших родственников, а за ними замочившие всех, кто подвернулся им под руку.

Где-то посередине сидели мужчины, завалившие любовников своих жен.

В десятом ряду сидели родственники, спасшиеся от людей, замочивших своих родственников, а затем устроившие на них засаду и убившие самих убийц.

За ними в одиннадцатом ряду расположились психопаты, совершившие различные психопатские преступления, о которых ничего не сообщали. СМИ в то время были заняты государственными делами. Так что де-факто такого тоже не существовало.

Затем в следующих рядах сидели сыновья, убивавшие отцов, братья — братьев, сын — отца, дочь — мать и так далее.

Я выискивал взглядом мафиози, причастных к торговле людьми и наркотиками, но так их и не нашел. Потому что они появились позже.

И где-то вдалеке, в заднем ряду, сидели люди в тюремной одежде, с коротко стрижеными головами и бледными лицами, которые никогда никого не убивали. Они сидели, понурив головы, сгорбившись от страха. По их виду было понятно, что они не убийцы.

Это были люди, совершившие преступления идеологического характера. Их привезли на наш концерт из другой тюрьмы, чтобы они прошли своего рода музыкальную терапию, которая должна была помочь стереть в их головах дурные мысли, направленные против государства. На ногах у них были тяжелые цепи, чтобы подчеркнуть, что они как бы более опасны, чем убийцы. Но была и другая причина, по которой их привезли. Тюремные власти таили надежду, что кто-нибудь из идеологических может оказаться одним из тех сбежавших мужчин, супругов, любовников, отцов, сыновей и психопатов, которых так долго искали те, кто сидит, начиная с третьего ряда от сцены. Тюремщики рассчитывали, что те, опознав кого-то из идеологических, сами вынесут ему приговор, а милиция сможет представить это как несчастный случай. И тогда государство больше не будет терзаться от угрызений совести, что оно бесплатно кормит врага народа.

Предполагалось, что во время нашего выступления мы сыграем и споем песни, которые облагородят души заключенных, отвлекут их от мыслей о дальнейших злодеяниях, одним словом, напомнят им, как прекрасна свобода. По этой причине в концертную программу нам включили песни, в которых шла речь о красотах родной природы: об озерах, над которыми летают чайки, о бурных реках, у которых останавливаются усталые путники, чтобы утолить жажду, о высоких горах, поросших сосновыми лесами, где весело скачут олени, о зеленых лугах, на которых пасутся тысячные стада, а беззаботные пастухи играют на флейте народную музыку, включили также песни о юношах и девушках, гуляющих в обнимку по берегам других озер, не охваченных в рамках песен о предыдущих озерах, и так далее.

Но вместо этого мы сразу начали программу с песни, в которой говорилось о брутальном разводе и в которой никому бы и в голову не пришло гулять среди рек и озер или по склонам высоких гор.

Исполнили. Публика молчит.

Не смеется и не плачет. Но это не из-за текста, а из-за непонятной им музыки, которую мы сочинили и на которую повлияли передачи Радио Люксембург.