Город Простой и ясный выстрел в небо Пустырь, над ним колодец плотный воздуха Плывёт огромный дирижабль В колосьях тронутого полиса Мир рассыпается на части Свирепым блеском до фундамента И близорукий полицейский В него гидрантом медным тянется От слова к действию. Что мыслью Основано на башне солода Шахтёр с лопатой золотою Спускается по руслу города Он так внимателен и цепок И так его рассудок пенится Что разгулявшийся прохожий Мораль припомнить не поленится Ночь, горизонт встаёт над морем И устремляется проливами В свой материк, к своим потокам Что полнятся его служивыми А те по дюнам-великанам Кирпич на камень, как положено Из дома в дом бегут с тимпаном Ручьям открыв природы госпиталь О врач, последним доходягой Склоняя плотное и полое Я брошу посох свой и лягу Под исцеляющим навечно пологом 23.03.97 N.Y.C. Воспоминание о плоде граната Как был начертан тонко плод Мы видели вдвоём В нём целый день копился мёд Перед ночным дождём В нём целый век варился сок Чтоб отойти ко сну Он был начертан как цветок В персидскую весну И средь невидимых светил Струящихся огнём К нему наш взор прикован был Ноябрь 1974 Владимир Авцен / Вупперталь / Родился в 1947-м в Донецке (Украина). Филолог. Член Союза журналистов Украины. Член Международной гильдии писателей. Член редколлегии журнала «Дикое поле. Донецкий проект». Редактор альманаха «Семейка» и трёхъязычного альманаха «На перекрёстке культур». Руководитель «Вупперлиткафе». Публикации: газеты, альманахи, журналы, антологии Украины, России, Казахстана, Америки, Канады, Германии. Книги: «У самого края разлома» (Стихи. Донецк, 1992); «Мой первый праздник Пурим» (Проза. Донецк, 1997); «…ни с чем не сравнимая Жизнь» (Стихи и переводы. Донецк, 1999); «Очки от глухоты» (Иронические стихи и рассказы. Донецк, 2002); «Стихи» (Избранное. Донецк, 2010), «…пусть думает река» (Стихи. Соло на двоих со Светланой Куралех. Донецк, 2015). С 2002 года живёт в Германии. Поэт Эпохи постыдная мета — державный мажор и елей. Непраздное слово поэта непразднично в сути своей. Вожатый нелеп и кромешен, со спесью якшается лесть. Чем больше смешного, тем меньше к веселию поводов есть. В те дни остальным в назиданье за горечь крамольную строк судилось ему неизданье на вечный, казалось бы, срок. Когда ж засинели апрели и, перья почистив свои, весенние песни запели оттаявшие соловьи, остался в восторженном гаме по-прежнему горек и тих, как нота случайная в гамме, его отрезвляющий стих. Как будто бы пламенем серным нутро его обожжено, как будто он знает, что смертным ни ведать, ни знать не дано… «Ополоумевшим роем…»
Григорию Медведеву, автору «Чернобыльской тетради» Ополоумевшим роем глубь, поднебесье и ширь бурим, утюжим и роем, травим, кромсаем, крошим. Будто пространства безмерны, будто несметны куши, будто, и вправду, бессмертны, будто, и впрямь, без души!.. «О нет, не существует мастерства…» О нет, не существует мастерства, лишь иногда бывают озаренья, когда ложатся намертво слова в послушное тебе стихотворенье. А в остальные дни – такая жуть: ничтожный раб, беспомощный невежда сдираю мира пыльные одежды, но только дальше отступает суть. Когда же обнажится естество и зазвучат стихи, вдруг обнаружу, что существует всё же мастерство — кровавый пот, насквозь прошибший душу. «„Я стихотворец – не поэт‟, – она сказала…» «Я стихотворец – не поэт», – она сказала под мерный шелест пристального зала, где чуть не каждый гений и пророк (о чём в строках у них и между строк). Воскликнуть впору: «Боже, что за поза!» — когда б не жизни искренняя проза, когда бы не стихов знобящий зной, не скорбный ангел за её спиной. Увы, увы – нам, сонмищу поэтов, повсюду возвещающим об этом без страха, без упрёка, без стыда. Вот – стихотворец. Кто же мы тогда? Бард «Гитара» рифмуется с «тарой»… В болоньевой курточке старой, облезлый, смурной и усталый, и трезв, как всегда, не вполне, худой, в гроб кладут много краше (где много вина – мало брашен). «Живу, – говорит, – у параши», — а Горький сказал бы «на дне». С усмешечкою самурая взирая на мир из сарая, по странности не помирая, судьбу проживает – не роль, в стихах его пенится брага, от матов дымится бумага. Джанкойский поэт и бродяга, а Бабель сказал бы «король». На тех, кто проворней, не злится (пускай им безоблачно спится), ему же пивбар и больница, базар и вокзал – всюду зал, на грифе не струны, а нервы, саднят обнажённые стервы. Шепчу восхищённо: «Ты – первый», — Булгаков бы «мастер» сказал. Я знаю, на свете есть песни красивее и интересней, но лучше не скажешь, хоть тресни про жизнь и её естество. Запел – и мурашки по коже… Рабу Яцуненко Серёже прости прегрешения, Боже, за каждое слово его. |
