– Да, я еще раз утверждаю, господа, что журнал нельзя делать шаблонным. Неужели же вы согласитесь вести художественную часть в духе жалкого академизма? Нет, мы должны влить в него живую струю, струю жизненного крика, тонких переживаний, чутких невидимых струн, – тогда только наше дело разрастется. Вот мое мнение.
– Верно, господа, – горячо подтвердил слова Безделушина художник импрессионист Кончиков. – Побольше невидимых струн, побольше крика в красках, – вот наш девиз! Пусть толпа не поймет, но мы должны быть выше этого соображения.
– Это хорошо, господа, – осторожно заметил Бонич-Курташев, который в качестве инициатора боялся краха возникавшего издания, – но смотреть на дело нужно также и практически. Ведь…
Он не успел договорить, так как на него напали со всех сторон.
– К черту практичность! – воскликнул патетически художник Кончиков, – мы ищем творческих переживаний, а не коммерческих расчетов!
– Верно! – кричал Дубович, – материальная сторона – последнее соображение. Что нам, писателям, до издательских расчетов? Пусть мы прогорим, но тем ярче будет огонь наших произведений!
Он хотел что-то продекламировать, но его перебил беллетрист Зусштейн, который вытащил из бокового кармана пиджака засаленное открытое письмо, потряс им и угрожающе проговорил:
– Господа, если дело будет так вестись, то я заявляю, что выйду из состава редакции. Вот письмо, где мне пишут из редакции «Журнала для всех», что мой рассказ…
– Знаем, знаем! – замахал руками Бонич-Курташев.
– Что знаем? Ничего не знаете! – рассердился Зусштейн. – Я повторяю: мой рассказ будет помещен в будущем году в первую очередь. Поэтому, если вы меня не послушаете, то я просто-таки брошу вас, вот что.
Вот, мне сам редактор пишет: ваш рассказ, милостивый государь, производит хорошее впечатление, но…
– Да мы это всё слышали, – сердито перебил Зусштейна Безделушин, – причем тут письмо? Господа, – обратился он ко всем, – мы за это время уже достаточно успели выяснить, что журнал будет импрессионистским в своих рисунках и вообще станет придерживаться модернистских течений. Вот только что необходимо: необходимо название. Название, господа, значок, символ – и без символа мы не будем конкретны. Господа, нужно окрестить младенца!
– Да, да, – подхватило несколько голосов.
– Я предлагаю назвать журнал «Искры безумия», – буркнул поэт Дубович, – вы, наверно, помните, что так начинается мое стихотворение «Зеленое зарево».
– И почему мы будем называть наш журнал так, если у вас есть такое стихотворение? – рассердился Зусштейн, вставая и по-прежнему держа в руке письмо, – У меня, в моем рассказе, про который редактор «Журнала для всех» пишет, что он очень яркий по исполнению, в этом самом рассказе у меня студент Нигилистов говорит курсистке Мане Эсеровской: «Жизнь – сон, пробуждение – смерть». Вот спрашивается: почему вам, в самом деле, не взять этого выражения для названия журнала? Жизнь – сон, пробуждение – смерть… Ну, разве это не хорошо? Я не хвастаюсь, но такого красивого афоризма я до сих пор никогда не встречал.
Однако, предложение Зусштейна не было принято. Общими усилиями, после неудачно предложенных названий, в роде «Марево», «Крик жизни», «Грусть времен», «Шелест души», – после ряда подобных названий большинством голосов было решено назвать журнал словом «Порыв».
Обсудив затем дальнейшие вопросы о размере журнала, вся собравшаяся публика начала было расходиться, поручив хозяину дома подавать прошение о разрешении издания «Порыва»; однако, Бонич-Курташев остановил у дверей первых из уходивших гостей и, весело улыбаясь, заметил:
– Господа! Тут, как гласит тринадцатый параграф устава о печати, необходимо приложить к прошению четыре семидесятипятикопеечные марки. Будьте добры, господа, в складчину собрать три рубля. Иван Никифорович, ну-ка, начнем с вас…
Все с удивлением переглянулись. Художник Кончиков, который так рьяно возмущался материальными соображениями в издании, нахмурился и спросил вполголоса беллетриста Зусштейна:
– Что это еще? Почему мы должны платить? Разве мы все издатели?
– Просто свинство какое-то, – испуганно отвечал Зусштейн, пятясь к дверям, – я совсем-таки, да, не желаю тратить на это денег! Хе-хе…
Дело кажется плохо, – добавил он тревожно, проскальзывая в дверь передней и берясь за шапку, – ну и предприятие, чтоб я так жил! Хорошее дело!
После сбора денег на марки все молча разошлись. Кедрович присоединился на улице к компании, состоявшей из поэта Дубовича, художника Кончикова, Безделушина и фельетониста «Свежих Известий», писавшего под псевдонимом Герцога Бразильскаго. Вся компания направилась в ресторан, – и Кедрович решил провести вечер вместе с ней.
Там, заказав ужин, все разговорились. Фельетонист Герцог Бразильский барабанил пальцами по столу и смотрел по сторонам с довольной улыбкой тех людей, которые в предвкушении обеда или ужина считают жизнь вовсе уж не такой пустой и глупой, какой она кажется им во время работы; – оглядев публику, среди которой он нашел много знакомых завсегдатаев ресторана, Герцог обратился вдруг к Кедровичу и с шутливой усмешкой проговорил:
– А вы знаете, коллега, я на завтра вас выругал в своем фельетоне.
Кедрович мило выразил на лице удивление и с любезной улыбкой ответил:
– В самом деле? В таком случае, совпадение курьезно: представьте, я ведь вас тоже немного разделал на завтра в «Набате». А вы о чем это?
Последние слова Кедрович произнес небрежно, но для него было бы в высшей степени неприятно, если бы фельетон Герцога Бразильского касался разоблачений «Петербургского Телефона». Однако, ответ Герцога успокоил Михаила Львовича: тот бранил трамвай в защиту публики и между прочим задел Кедровича, который незадолго до этого защищал трамвай и считал публику не на высоте культурного отношения к кондукторам.
– Я вас задел вскользь, – добавил Герцог Бразильский, успокаивая Кедровича, – я сказал про вас, что вы подозрительный тип, с которым опасно играть в карты. Ну, а вы что написали?
– Да и я ничего особенного. Кажется, назвал ваш вчерашний фельетон обучением дикаря русской грамоте, что ли. Хе-хе, обменялись любезностями, неправда ли? – смеясь, добавил Кедрович, повеселев от того, что Герцог не сообщил ничего о газете «Петербургский Телефон». Очевидно, этого номера не заметили в редакции «Свежих Известий».
– Да, обменялись, – захохотал Герцог, принимаясь за графинчик с водкой и наливая всем коллегам. – За ваше здоровье! – дружески чокнулся он с Кедровичем, – за нашу полемику! – добавил он.
Кедрович охотно ответил, и ужин начался. Поэт Дубович говорил мало и больше пил. То же самое делал Безделушин, но уже не так мрачно и сосредоточенно, как Дубович. Кончиков пил мало, но зато ел больше всех, зная, что много пить ему нельзя, но что платить за ужин придется всем поровну. Он торопливо резал антрекот, глотал куски, не пережевывая, и находил в перерывах между кусками время для того, чтобы сообщить о своих успехах на петербургской выставке картин импрессионистов.
– Одна моя картина даже продана, – с гордостью говорил Кончиков. – За полтораста целковых какой-то дурак купил.
Все захохотали, а Герцог Бразильский, лукаво улыбаясь, спросил:
– Какую это? Не с зеленым ли лицом? Этот этюд, помните, который вы выставляли здесь в прошлом году?
– Это без носа то? – задумчиво перебил Герцога Безделушин. – С настроением этюд, я его помню. Хороший этюд.
– Нет, не тот. Другой, вы его не видели. Новый.
– Какого содержания? – мрачно спросил Дубович, наливая себе рюмку водки, далеко перевалившую за десяток. Кончиков замялся.
– Как бы вам сказать? – проговорил он. – Она – так, без содержания. Я не знаю даже, как передать. Видите ли, она почти вся желтая. Посреди только красное пятно, а кругом желтое поле. Ну, есть, конечно, и другие мазки, например, ультрамариновые, – но это набросано только в двух, трех местах. Нужно вам сказать, что писал я ее ночью, в темноте.
