Нина Алексеевна взялась руками за голову и вошла в гостиную; там, у двери, с тревожным выражением лица стоял маленький Петя, который поглядывал то на сестру, то на закрывшуюся за Кореневым дверь, и недовольно бурчал:

– Я так и знал, что он надует. Дождешься от него паровоза, черта с два. Поганый обманщик!

Вечером, по обыкновению, Коренев отправился бродить по улицам, чтобы переждать тоскливое время сумерек. Он шел укутанный в кашне и подняв меховой воротник зимнего пальто. Снег уже перестал падать, наступила оттепель и на тротуарах образовалась скользкая жидкая грязь; Коренев шел нахмурившись, сердито смотря себе под ноги; его занимали мысли о сегодняшней истории, об этом неудачном утре, об этой ссоре с Ниной Алексеевной из-за слов Петьки.

– И зачем, в самом деле, было придавать значение этим словам? – думал Коренев, – ведь мальчуган мог солгать. Ах, как всё сложилось скверно и гадко! Нет, положительно мне не везет в последнее время, положительно не везет!

Коренев вздохнул. Вдруг он увидел перед собой на тротуаре знакомую женскую фигуру, но сразу не сообразил, кто это. Между тем, шедшая навстречу барышня остановилась, грустно улыбнулась и проговорила:

– Николай Андреевич, это вы? Я едва узнала вас из-за воротника.

Это была Елизавета Григорьевна. На ее лице, хотя и добродушном, как всегда, заметна была, однако, какая-то грусть; и не успел Коренев ответить, как она быстро заговорила сердитым тоном:

– Я не ожидала, я совсем не ожидала этого от него. Скажите, разве можно порядочному человеку так поступать и так безжалостно разбивать сердце женщины? Вы его товарищ, и я прямо вам заявляю: он нехороший, нечестный человек. Я думала, что он хочет определить мой характер, что он предполагает исследовать научным путем мои способности; а он что же? Он посмеялся надо мной, он, Бог знает для чего, употребил в дело свои приборы из этой идиотской лаборатории! Нет, я не ожидала, я прямо не ожидала!

Она шла рядом с Кореневым и раскраснелась от охватившего ее при воспоминании о Никитине негодования. Только теперь Коренев заметил, что Елизавета Григорьевна в общем очень хорошенькая, а сейчас, в своей каракулевой шапочке и в каракулевом воротнике – прямо-таки прелестна.

– Не жениться ли на ней? – подумал Коренев, искоса поглядывая на Елизавету Григорьевну, пока та что-то говорила про честность мужчин и про непрочность их чувств; – ведь с ней должно быть так тепло, так весело на душе! С ней даже было бы гораздо легче жить, чем с Ниной, которая всегда предъявляет какие-то требования, всегда чем-то недовольна и всегда к чему-то придирается. А эта такая простая, такая хорошая. Вечером, за чаем, она будет говорить, говорить, говорить, самовар будет шуметь, шуметь, шуметь, а ему останется только счастливо улыбаться, смотреть и слушать. Она такой прелестный барашек, именно барашек, но ласковый, добрый. А что, если именно здесь его судьба?

Коренев крякнул и начал расспрашивать Елизавету Григорьевну о том, какую в сущности обиду нанес ей Никитин. Та не говорила прямо, но из ее уклончивых ответов видно было, что цель опытов Никитина стала известной Елизавете Григорьевне и заставила ее прервать знакомство с этим черствым, нечестным, по ее заявлению, ученым.

– Я вполне сочувствую вам, – заметил нежным тоном Коренев, стараясь не горбиться и идти твердым уверенным шагом, – я тоже не ожидал от него подобной низости. Ах, как все люди скверны! Я тоже имел сегодня случай убедиться в этом, Елизавета Григорьевна: я поссорился и поссорился навсегда с Ниной Алексеевной.

Елизавета Григорьевна отступила в сторону и даже на мгновение остановилась.

– Что вы? Серьезно? – воскликнула она со смехом.

– Совершенно серьезно. Мы не сошлись, видно, натурами. У нее, я вам скажу откровенно, тяжелый и придирчивый характер. О, если бы она была, например, такая добрая и веселая, как вы!

Елизавета Григорьевна рассмеялась и кокетливо посмотрела на Коренева.

– Ого, комплименты, кажется? – проговорила она, вглядываясь в лицо Николая Андреевича уже с большим вниманием, чем раньше; теперь он, как человек свободный, представлял для Елизаветы Григорьевны больше интереса, и она сразу заметила, что он – мужчина симпатичный и даже почти красивый, если не считать несколько большого рта и немного широкого носа. Коренев застенчиво ответил, что никогда не говорит комплиментов, и после двух-трех незначительных фраз, вдруг заметил:

– А знаете, что, Елизавета Григорьевна? Не зайдете ли вы во мне сейчас в гости? Видите, вот как раз уже мой дом. Мы с вами оба разочарованы в людях, мы так хорошо побеседуем. А? Зайдемте!

Елизавета Григорьевна сначала слегка задумалась, но затем быстро согласилась; выговорив условие, что Коренев не будет ее задерживать, когда ей понадобится идти домой.

Они вошли в квартиру. Коренев зажег у себя лампу и попросил горничную подать самовар. Пока он распоряжался, Елизавета Григорьевна подошла к полке, где лежала диссертация, и стала просматривать испещренную различными значками рукопись.

– Что это? – со смехом спросила она Коренева, когда тот окончил хлопотать и, заварив чай, сел в кресло недалеко от нее, – это ваша рукопись?

– Да, диссертация, – с достоинством произнес Коренев, выпрямляя спину.

– Диссертация? Ха-ха-ха! Какая курьезная: я ничего в ней не понимаю. А когда вы будете ее защищать?

– Думаю весною, не позже мая.

– Как интересно. А о чем это вы здесь пишете?

– Здесь я рассматриваю строение различных туманностей. Вот посмотрите, какую сложную спираль представляет, например, эта туманность.

Коренев передал в руки Елизавете Григорьевне тот чертеж, который уже показывал Нине Алексеевне во время первого ее визита к нему. Затем он объяснил гостье значение своей диссертации и на свежую память высказал ей в популярном виде те соображения о бесконечности вселенной, которые сообщал Нине Алексеевне в памятный вечер их сближения. Елизавета Григорьевна внимательно слушала, как Коренев описывал бесконечность звездных миров, возникающих из туманностей и обращающихся опять в них, и затем, когда тот кончил, сказала:

– Ах, астрономия мне так нравится, Николай Андреевич. Я в детстве увлекалась небом: мне, знаете, казалось, что звезды – это не раскаленные тела, а таинственные глаза, которыми смотрит на нас Бог.

– У вас поэтическая натура, – нежно проговорил Коренев, пристально глядя в глаза своей собеседницы. Та легко ударила его по пальцам концом своей сумочки и, кокетливо склонив голову на бок, проговорила:

– Вы, наверно, смеетесь, гадкий? А я, правда, раньше писала стихи. Мама говорила, что они даже очень недурны были. Но теперь я бросила. Занималась музыкой, – тоже бросила. Вообще я несчастная – у меня никаких особенных талантов нет.

Она вздохнула, но сейчас же рассмеялась. Между тем, Коренев вытащил ту книгу с иллюстрациями, которую показывал Нине Алексеевне, положил ее на колени Елизавете Григорьевне, а сам стал сзади кресла, чтобы давать объяснения в тех случаях, когда иллюстрация будет почему-нибудь непонятна.

– Это что? – спросила Елизавета Григорьевна, останавливаясь на первой картине.

– Это Венера. Это вид ее поверхности, – отвечал Коренев, наклоняясь вперед и делая вид, что не разбирает издали рисунка. Локоны собеседницы, как и было нужно, слегка коснулись его лба.

– Венера? – переспросила Елизавета Григорьевна, лукаво поглядев на Коренева и не отводя от него своего манящего взгляда, – вот какая, оказывается, богиня любви! А это что, на ее поверхности? Камни?

– Где?

Коренев нарочно перегнулся далеко вперед. Елизавета Григорьевна дышала прямо на его щеку; дыхание было глубокое, горячее.

– А вот, – указала она, не отодвигаясь от Коренева, хотя ее волосы прикасались к его вискам.

– Это?.. Это… – проговорил, краснея Николай Андреевич, протягивая руку к рисунку, где Елизавета Григорьевна держала свой палец. – Это – растения, очевидно.