— Не могу понять, как снизошёл он до того, чтобы самому обменяться с тобой ударами. Ты либо очень скор, либо очень неловок в обращении с оружием.

— Именно скор, — ответил Гаскойн за своего друга, — во второй раз, когда Фолворт нанёс удар, сэр Джемс уже не смог достать его, я видел это своими глазами.

Но именно эта независимость, которая помогла Майлзу так славно пройти через первое испытание, нажила ему врагов среди других юношей, многие из которых, особенно бакалавры, были старше его по возрасту, хитрее и сильнее. Как уже говорилось, «холостяки» заставляли некоторых юношей выполнять для них различную работу, и как раз на этой почве у Майлза возникли первые неприятности. Случилось так, что через несколько дней Майлзу велели выполнить подобное поручение, и тут-то бакалавры быстро поняли, что человек, не дрогнувший перед сэром Джеймсом Ли, вряд ли будет им покорным слугой.

— Будь уверен, Френсис, — сказал он однажды в разговоре с Гаскойном. — Никогда я не буду прислуживать им. Променять служение достойному господину на холопство в угоду мужлану! Что может быть постыднее?

— Боже! — вскричал Гаскойн. — Я не думаю о том, что постыднее. Я знаю только, что им прислуживают и другие, такие же, как я, а то и лучше, и что если я буду ерепениться, мне все ребра пересчитают, а мне этого вовсе не хочется.

— Я не упрекаю тебя, — сказал Майлз. — Ты привык к обычаям замка, но, клянусь, я не буду прислуживать им, будь их втрое больше, чем сейчас, против меня одного.

— Тогда ты дурак, — сухо сказал Гаскойн.

В этом деле о прислуживании одна вещь больше всего возмущала Майлза. Годом раньше, до того, как он попал в Дельвен, Уолтер Блант, будучи в своём роде сибаритом и не желая мыться в общем чане на открытом дворе, да ещё в холодную погоду, приказал Дику, плотнику, изготовить и поставить в углу спальни особое корыто для нужд бакалавров, и каждое утро в обязанность кого-либо из молодых оруженосцев входило принести несколько ведер воды, чтобы наполнить эту ванну для избранных. И униженный вид своих товарищей, таскающих по утрам воду, будил в Майлзе бурю негодования.

— Скорее умру, чем стану выполнять эту гнусную повинность, — твердо сказал он.

Он не знал, насколько скоро его решимость будет подвергнута испытанию.

Однажды, недели через две после того, как Майлз прибыл в Дельвен, Бланту было приказано явиться к хозяину замка после вечерней трапезы в парадных палатах, которая, как правило, была не просто пиршеством, но своего рода церемониальным действом. Вечерний колокол ещё не возвестил отбоя, и юноши в своей казарме вовсю резвились, дрались на кулачках, гонялись друг за другом вдоль длинного ряда грубых коек, — словом, предавались обычному буйству в последние минуты перед сном. В зале горели ещё все восемь факелов, вставленных в торчащие из стен железные бра. Майлз и Гаскойн обороняли проход между двумя койками, отбиваясь от трех не в меру ретивых отроков, и Майлз держал в руке своё свёрнутое комом одеяло из овечьей шкуры, намереваясь запустить им в голову одного из противников, как только тот вынырнет из-за койки. В этот момент и появился принарядившийся Уолтер Блант, который направлялся в графские апартаменты. Проходя мимо Гаскойна, он небрежно бросил:

— Возможно, я задержусь у графа, тебе и Фолворту завтра носить воду.

Майлз остолбенело смотрел вслед его удаляющейся фигуре, всё ещё держа в руке шар из овечьей шкуры. Гаскойн невольно рассмеялся, глядя на своего ошарашенного друга и, положив ему на плечо руку, сказал:

— Майлз, ты не станешь нарываться на неприятности, правда?

Майлз не ответил. Он бросил на пол свой метательный снаряд и уселся на край койки.

— Я же сказал, что скорее умру, чем стану носить для них воду.

— Да, — согласился Гаскойн, — но ты сказал это в запальчивости.

Майлз безмолвно покачал головой.

Однако, в конце концов, жизнь всё расставила на свои места.

На рассвете его растолкал Гаскойн.

— Вставай, — орал он на ухо Майлзу. — Пора, мы опаздываем!

Ещё не очухавшись, Майлз начал суматошно вдевать руки в рукава своей куртки и натягивать сапоги. Окончательное пробуждение наступило только тогда, когда он понял, что наполняет водой одно за другим три кожаных ведра.

Солнце только вставало, бросая алый отблеск замка на шпиль башни. А во дворе всё ещё царил серый полумрак. Редкие, случайные звуки нарушали тишину раннего утра: кто-то кашлянул за окном одной из комнат, звякнула кастрюля на кухне, задетая сонным поварёнком, где-то скрипнула дверь, только петух за конюшнями то и дело подавал голос. В утренней тишине всякий звук казался резким и грубым.

— Ты предал меня, — сказал Майлз, нарушив наконец молчание. — Я ничего не понял спросонья, иначе никогда бы не пришёл сюда. Но что бы там ни было, я не стану таскать для них воду.

— Будь по-твоему, — резко ответил Гаскойн, — тогда я один понесу все три ведра. Лучше сходить лишний раз за водой, чем подставлять зад для пинков. Слава Богу, что я не такой гордый.

Он взял два ведра и направился к дверям.

Смущенный таким оборотом Майлз подхватил третье и догнал друга, взявшись свободной рукой за дужку одного из вёдер, которые нёс Гаскойн. Ему пришлось-таки выполнить ненавистную работу.

— Чего так долго? — гаркнул ражий «холостяк», когда они выливали воду в деревянную бадью. Сидя на краю кровати, он скреб пятерней свою лохматую голову.

Его начальственный тон привёл Майлза в ярость.

— А ты хочешь, чтобы мы летали тебе в угоду? — дерзко ответил он. — Крылья ещё не отросли.

Это было сказано достаточно громко, чтобы его услышали все. Младшие оруженосцы изумленно застыли на месте, а Блант от неожиданности присел на койку.

— Что, что? — прорычал детина. — Я, наверно, ослышался. Наглый щенок! За такие слова тебе башку расшибить мало!

Он презрительно уставился на Майлза, а тот ответил ему полным непримиримой решимости взглядом. Дело принимало дурной оборот, но Гаскойн и Уилкс оттащили своего друга назад прежде, чем он успел что-либо ответить.

— Самый неотесанный из проходимцев, которых мне приходилось видеть, — проворчал Блант, глядя ему вслед.

— Майлз… Майлз… — почти в отчаянии бормотал Гаскойн, — ты накличешь на себя большие неприятности. Ты настроил против себя всех.

— Ну и пусть, — кипя от ярости и обиды, ответил Майлз. — Вы что не слышали, как эти псы оскорбили меня при всех! Этот Блант назвал меня неотесанным проходимцем!

— Господи, — рассмеялся Гаскойн, — разве ты отесанный проходимец?

Каждому знакома тягостная напряженность, которая остается после ссоры и придает горький привкус всякому ощущению. Именно такую горечь чувствовал Майлз после того, что произошло в казарме. Каждый из свидетелей подобной ссоры испытывает некоторую неловкость, и Майлза терзали сомнения: не повинен ли в этом и он? А полчаса спустя, когда все пошли в часовню, Гаскойн еще более смутил его душу.

— Зачем ты прешь на рожон, Майлз? — сказал он, возвращаясь к тому, что уже говорил. — Уж если попал сюда, изволь жить по здешним правилам.

— Будь ты настоящим другом, ты бы постарался ободрить меня, — грустно ответил Майлз, высвобождая свою руку, которую горячо сжимал Гаскойн.

— Бог ты мой, — вскричал тот. — Если бы я не был твоим другом, я бы не предупреждал тебя об опасности. Не мне быть битым, а тебе!

К счастью, они уже переступили порог часовни, и Майлз не успел дать волю своей обиде.

А Блант, как видно, не пропустил его слова мимо ушей. Тем же утром в оружейной Майлзу пришлось о чем-то спросить Бланта; тот смерил его долгим ледяным взглядом, буркнул что-то невразумительное и тут же повернулся спиной. Майлз покраснел до корней волос и быстро огляделся вокруг: нет ли свидетелей его очередного унижения. Он с облегчением увидел, что все были слишком заняты своим вооружением, чтобы думать о чем-либо ещё. Тем не менее на душе у него кошки скребли, когда он вернулся к своему доспеху.