Картина произошедшего была интернациональной и и обычной для всех времен — раздетый и разутый, со следами побоев труп с проломленной головой. «Ну разве что в наше время раздевать и обувь снимать не стали, зато лишние зацепки в деле» — Сделал зарубку в памяти: «Как же его отделали то беспощадно! Тут не просто ограблением пахнет, а даже местью на почве лишней неприязни!»

— Купец это из местных, — сбоку появился Пантелей. — к вдовушке одной похаживал, о чем весь город знал почитай. Пошли Серёга, я тебе ещё кой- чего покажу.

Увлекая атамана от места преступления, сотник рыкнул на казаков, чтоб отстали и не мешались. Те пристроились в кильватере, стараясь не отсвечивать и в то же время не упускать начальство из поля зрения.

— Дрянь человек был, а не купец! — наконец заявил Пантелей Серёге, отойдя метров на двести от место убийства. И ткнув пальцем в истоптанный, с клюквинами крови снег на обочине. — А туточки его, значит, второй раз оприходовали. Не до смерти, так, досаду выместили…

— А в чем его косяки заключались, что его этак два раза смертным боем били? — Задумчиво вопросил Серёга и тут же встрепенулся. — Второй говоришь⁈ А где первый тогда, недалеко от бабы евонной? Его чо, по улице гнали и три раза били-били, пока окончательно не добили⁈

— Почти, да погодь, куда ты торопишься, Сярожа! Сейчас всё обскажу обстоятельно! — Пантелей, по косвенным признакам, знал о произошедшем смертоубийстве гораздо больше, чем успел выложить. И судя по скудости и неторопливости предоставляемых сведений, как бы не личная заинтересованность, а то и соучастие были тому причиной. Серёга поощрительно кивнул ему, показывая, что весь во внимании. — Значица, с гнильцой был покойничек. Товар подпорченный ссуживал охотно, а затем драл за него с процентами. Особливо инородцев обдирал как липку, по зиме, пользуясь бедственным положением.

Пройдя ещё метров сто пятьдесят в молчании, Пантелей остановился и глухо признался:

— Проучить мои его решили, шутейно! Заголили спину, в рот шапку сунули, да плетей всыпали щедро. Ну может кто ещё добавил чем, в запале. Но клянутся, что не до смерти и не покалечили!

— Это понятно, что не до смерти, — согласился участковый. — раз ещё его потом два раза отоварили. Пойдем обратно? А про второй случай что скажешь?

— Прохожих знамо встретил! — Проявил чудеса дедукции сотник. — Может помощи попросил, али сами решили христианское сострадание проявить. Да признали и тоже душу отвели. Вот тут его поваляли чутка, затем он встал и дальше пошел.

— Так а кто его убил тогда? Есть версии и предположения? — Серёга стал злиться, чувствуя себя свадебным генералом. — Пантелей!

— Так варнаки наши, окромя них некому! — оправдал его ожидания сотник. — Вчера в трактире две кумпании гуляло, Ваньки Рваного и Васьки Ухаря! Если бы крестьяне али мещане убили, то не стали бы обирать подчистую, а тут и исподнее сняли. Токмо ведь концов не найти, энти каторжане вещи то не домой понесли, а прикопали в снегу на отшибе.

— А что тебя смущает то, сотник? — Удивился Серёга. — Бери за жабры уголовников всем скопом и ищи правды, тут не мне тебя учить!

— А энтих тоже искать, что его после моих встретили?

— А зачем? Добропорядочные горожане проявили свою активную гражданскую позицию, побольше бы таких неравнодушных! Да ну тебя, Пантелей! Мне в заводы ехать надо, а тут ты с панталыку сбил! Давай без меня с ними, как тут у вас принято…

Российская Империя, февраль 1797 г.

Недовольство крестьян непомерной барщиной и сопутствующими ей издержками подспудно копилось давно. В той истории, из которой попали сюда наши герои — Брянское восстание началось 26 ноября 1796 года, после принесения присяги Павлу 1, в деревне Ивановой. Тогда крестьяне на сходке приняли приговор о том, что они с сего дня уже не являются крепостными графа Апраксина, а переходят по решению мирского схода в разряд казенных.

В этой ветви истории всё произошло так же, разве что эксцессов было побольше — и крестьяне были взбудоражены долетавшими из столиц противоречивыми известиями, и управляющие с господами испытывали неуверенность. Двух выборных из крестьян, Андрея Миронова и Конона Чернова — снабдили тридцатью пятью рублями и отправили в Санкт-Петербург с челобитной. А до их возвращения остановились господские работы, включая винокуренный завод, а на все распоряжения господина Апраксина и его служащих — положили огромный болт.

За полтора месяца бунт охватил более пятидесяти верст в окружности и перекинулся на владения княгини Голициной. Волнениями было охвачено тридцать восемь деревень и сел и около двадцати тысяч крестьян. Выборные ещё только подбирались к столице, а бывшие крепостные Апраксина под предводительством Емельяна Чернова уже приняли на сходе мирской приговор: «А ежели-де те господари, кои по придирчивости и изъяну дерзкие на руку и до избиения мужиков охочие, так в огне сжигати…»

В вотчине Голициной все началось с деревни Кокоревки, жители которой во главе с Иваном Куркиным, воодушевленные успехом и безнаказанностью соседей — сходу принялись наверстывать упущенное. Разгромили контору винокуренного завода, конфисковали казну и сожгли кабальные акты. В начале января был занят центр имения — село Радогощь, наиболее жестокие притеснители крестьян (управляющий, староста, сотский) были казнены.

Апраксинские, глядя на соседей — не отставали и заняли село Брасово, где находилось имения графа. История вновь дошла до того витка спирали, когда уставший от притеснений и поборов народ восстал от спячки и обратил свой взор на своих мучителей. Увиденное лицо коллективного камаринского мужика, возмущенного несправедливостью, настолько ужаснуло графа и княгиню, что не попытавшись даже договориться с восставшими — они бежали в Орел, под защиту губернатора Квашнина-Самарина. Забыв о дворне и управляющих, цепляющихся за отъезжающий обоз господ руками и ногами.

Княгиня, прижимая к груди любимую левретку, дрожащую то ли от холода, то ли от смятения хозяйки — повелела гнать этих прихлебателей в шею. Места в спешно убывающей кавалькаде было мало. А граф Апраксин лично бил по рукам цепляющимся к карете бывшим клевретам: «Прочь, сиволапые! Чай договоритесь со своими, сами из крестьян!» Оставленные на милость восставших тоскливо подвывали — грехов и несправедливости за ними было столько, что на снисхождение селян рассчитывать не приходилось. И бежать было некуда, вся округа перешла в руки мирского самоуправления.

Крестьяне, «оставленные на произвол судьбы» без чуткого руководства господ — особо бесчинствовать не стали. Наиболее замаранных в притеснениях простого люда казнили, но без огонька и садизма. Так, как привыкли выполнять простой крестьянский труд — засучили рукава, навалились всем миром и порешили. Разве что потрепали баб дворовых Апраксина, славившегося сластолюбием и поэтому собравшего среди дворни целый гарем разбитных девиц легкого поведения.

К чести графа — насильно он девиц к себе не тащил, слетались, как мотыльки на пламя свечи сами. Кормили сладко, работа была необременительной и ту норовили спихнуть на приходящих по условиям барщины крепостных. А на пирах, коими славился хлебосольный хозяин среди окрестных помещиков — ещё и поили допьяна, взамен требуя лишь утех гостей. Жили к обоюдному согласию в мире и довольстве, поплевывая сверху на хлебопашцев.

Так что веселые девки встретили смену общественной парадигмы стоически, не пытаясь разжалобить поборников справедливости рассказами о своей нелегкой доле, лишь несмело попискивая. Под взгромоздившимися на них победителями власти господ и эксплуататоров, пусть и в отдельно взятой волости. Да и сопротивляться смысла не было, и любимая история проституток всех времен и народов о том, что заставили и принудили — не проканала бы. Все друг друга знали, блядство это творилось не первый год и практически на глазах окружающих. К которым относились как к бессловесной скотине, в том числе и сами девицы с низкой социальной ответственностью…