Завтра, – сказала себе Барбара. Мне нужно подумать. О, почему я всегда так говорю, когда думать не получается?
Она поняла одно. Если ее тело было узником Свободной Пятерки, то ее разум был узником ее тела. Постоянные жалобы, подаваемые в мозг нервными окончаниями, – не думай ни о чём, пока не разберешься с этим, этим и этим, – создавали прерывистые помехи, которые заставляли ее перескакивать с одной темы на другую. Как бы она ни пыталась представить себе завтрашний день, в голову приходило лишь то, что он будет хуже, чем сегодняшний.
Завтра Пол изобретет новые способы дразнить и мучить ее (и этого она действительно боялась). Сегодня днем, когда он начал водить по ней ножом, едва не поранив кожу, он был просто Полом. Однако со временем его лицо стало напоминать гипсовую маску удовольствия, и даже праведности. Будто то, что он делал, было для него – по его мнению – самым правильным делом на свете. Он походил то на мстительного солдата, поджигающего костер Жанны Д’Арк, то на доброго седого монаха, выслушивающего признания в ереси распятого на дыбе грешника. Барбаре казалось, что этот маленький мальчик просто сошел с ума. Сдерживающий его тормоз – страх перед родительским наказанием – мог отказать сегодня днем, а может и завтра. Если это произойдет, он может серьезно поранить ее ножом или того хуже. А если он сделает это один раз, то в своем безумии уже не остановится. Барбара видела это. Видела, что завтра может умереть сидя, привязанная к стулу в гостевой комнате в доме Адамсов. Какие бы другие мысли ни приходили ей в голову, эта страшная картина продолжала стоять у нее перед глазами – маленький мальчик, снова и снова наносящий ей удары ножом.
Завтра – мысли снова резко сменили направление – Джон, вероятно, снова попытается изнасиловать ее, и, вероятно, ему это удастся. Тут ее мысли разбились на мелкие фрагменты и разлетелись (в очередной раз) одновременно в разные стороны. Страх перед беременностью… печаль… Джон… Мидж…
На первом курсе с Барбарой училась девушка по прозвищу Мидж [5]. Миниатюрная, жизнерадостная брюнетка, душа любой компании. В ночь после чемпионата Индианы она и ее парень развлекались, катаясь на машине по автострадам, в итоге врезались в опору путепровода и погибли.
Подобные вещи, конечно же, вызывают шок в кампусе, даже в таком крупном, как их. Последующие несколько дней разговор обычно сводился к фразам «Я знала ее…», или «Моя подруга знала ее…», или «В прошлом году она ходила со мной на американскую литературу…» и тому подобное. Все сводилось к тому, что один из нас мертв, уже мертв, мертв по-настоящему. Это вызывало трепет. Затем следовали – незрелые, если разобраться, – рассуждения о жизни, любви, Боге, философии и так далее.
В общежитии, где жила Барбара, поднимался еще один вопрос: если б вы знали, что завтра умрете, разве вы не пожалели бы, что не прыгали в постель с каждым парнем, который когда-либо просил вас об этом? Вопрос, наверное, не очень оригинальный, и вряд ли вызовет оригинальный ответ. «Да, я пожалела бы, наверняка пожалела бы». Девушки качали головами. Поскольку умирать они, конечно же, не собирались (на самом деле это был единственный случай смерти студентки в этом году), то не изменяли своим правилам. Просто размышляли над этим.
Смерть Мидж не имела для Барбары особого значения до сегодняшнего вечера, когда она начала задаваться вопросом: если бы ты знала, что попадешь в плен к группе детей и будешь изнасилована шестнадцатилетним подростком, разве ты не отдалась бы Теду, когда он этого захотел? Да, конечно отдалась бы, – сказала себе Барбара. Несомненно. Тогда в этом было бы, по крайней мере, что-то приятное.
Тед тоже был пловцом.
Не олимпийского уровня – в команде бытовала шутка, что в двадцать ты уже стар для плаванья, – но он был хорош, как и большинство молодых людей. Они встретились в бассейне и устроили заплыв, как пара молодых выдр, после этого стало считаться, что у Барбары есть бойфренд.
Тед обладал и рядом других качеств. Он мог быть серьезным. Усердно зубрил учебники и даже потом размышлял над прочитанным. Был добр и необычайно тактичен для такого молодого парня. От него приятно пахло. И хотя он был силен как бык, с Барбарой вел себя на удивление мягко и сдержано. Однажды вечером после очередной игры (это было на следующий год после их знакомства, ставшим последним) они тоже дурачились и катались на его машине, пока он не свернул на огромную пустую стоянку, припарковался и стал клеиться к Барбаре. Он был первым, чьи приставания не вызвали у нее отвращения. Скорее, она была удивлена.
Его рука скользнула ей подмышку и легла на грудь, другая проникла под юбку и принялась гладить бедро. Ну, дальше этого вряд ли зайдет, подумала она, и не стала возражать. Ей понравилось. У Теда не было того дикого похотливого взгляда, как у некоторых парней. Если б ей пришлось выразить это словами, она сказала бы, что он смотрел на нее с обожанием – во всяком случае, так ей показалось. И она могла с этим согласиться. Я могла бы отдаться ему, – подумала Барбара. Могла бы, и, если б отдалась и мне понравилось, на этом все не закончилось бы. Но она этого не сделала. Из-за своей врожденной «порядочности».
Мать и отец Барбары не так воспитывали ее, чтобы она занималась этим на стоянке. Или в съемном номере мотеля (по крайней мере, она так думала). Или в лесу (во всяком случае, не в каком попало). Тогда Барбара еще не решила, где именно она согласится на любовь Теда. Она предполагала, что поймет, когда наступит подходящий момент. Как бы то ни было, туда-сюда сновали машины со включенными фарами. Было холодно, тесно, и о сексе не могло быть и речи. Разве что Барбара мысленно пообещала лечь в постель с Тедом, без привязки к определенному времени и месту, и подчиниться его прихотям (которые казались ей безопасными и приятными). По большому счету, это была ее девичья капитуляция. Но этого не произошло.
Они просто не сошлись, в основном из-за денег, из-за времени, из-за отсутствия места, где они могли бы уединиться, из-за ее собственного нежелания. Между тем пришло лето, и не успела наступить осень, как они расстались. Поэтому юный Джон Рэндалл, тогда еще находившийся за много-много миль от нее и неизвестный ей, в конце концов отнял у нее то, что было от чистого сердца обещано Теду.
Опять же, это было несмертельно, как она и предполагала.
Я буду жить, – сказала себе Барбара. Как бы то ни было, я буду жить. Некоторые девушки теряют девственность с велосипедным сиденьем.
Тем не менее ей было грустно, она чувствовала себя несправедливо лишенной целомудрия и измененной против своей воли на всю оставшуюся жизнь. Джон изменил ее. А еще, возможно, оплодотворил. Она подумала об этом и поняла, что сейчас уже слишком поздно что-либо предпринимать.
С другой стороны, замужество и дети – это то, для чего она лучше всего подходила, по крайней мере, она так считала. Она просто не была активисткой, у нее не было желания соревноваться. Политика казалась ей сценами из комиксов, разыгрываемыми вживую, а преподавание – ее область – предназначалось лишь для того, чтобы заполнить время, пока какой-нибудь молодой человек не появится, чтобы организовать ее и направить на путь истинный. Иногда это будущее казалось мрачным (особенно в университете, где так много говорили о карьере и т. д.), но чаще всего представлялось вполне возможным. К тому же в ее возрасте это могло случиться в любой момент. Могло этой осенью, а могло и через три-четыре года. Она давала себе не больше четырех. К тому времени, если не раньше, ее внимание должным образом переключится на любовь, зачатие, беременность, рождение и воспитание детей. Если иногда и казалось, что она щеголяет своими стрижкой, загаром, хлопчатобумажными платьицами и беззаботным образом жизни, то все это было напускным: чем старше она становилась, тем дальше устремлялись ее мысли.
Однако забеременеть, точнее, стать заложницей внебрачного ребенка, – это совсем другое. Она ни в коей мере не была феминисткой. Страх «залететь» – это был общий кошмар, который бродил по коридорам женских общежитий, навещая девушек как бедных (тех, кто занимается сексом на заднем сиденье машины), так и более богатых (тех, кто может себе позволить снять номер в мотеле, а в выходные пойти кататься на лыжах), заставляя каждого молодого грешника хмуриться в темноте и задаваться вопросом: «Неужели от меня?» Это была ситуация, когда, нарушив глубоко укоренившееся табу, ты вдруг ощущала космические, обезличенные последствия, выползающие из ночи, чтобы заставить тебя осознать одно: жизнь прошла, закончилась, да еще так рано.
