Ночь, как и предыдущая, была жаркой, тихой и влажной. Болотные комары – явно разъяренные – жужжали над головой. И опять, как и накануне, вечерняя гроза собралась, погрозила и рассеялась, не дав ни капли дождя. Остатки облаков висели высоко в далекой тьме, напоминая замок, по коридорам и залам которого бродили тусклые молнии, глухо рокоча, но не производя никакого реального действия. В отличие от Синди, у Джона Рэндалла никогда не было суеверий относительно гроз. Вместо этого он, словно опытный моряк, взглянул вверх и пришел к выводу, что дождь, если он и пойдет, прольется ниже, на восточное побережье, либо вообще без какой-либо пользы растворится в далеком океане. Отбросив эти назойливые соображения, Джон вернулся к своей первой – можно сказать, всепоглощающей – страсти. К Барбаре. И спровоцированным ею мыслям.

Из-за того, что он помог пленить девушку и удерживать ее в неволе, что он изнасиловал ее, что понесет за это суровое наказание, которое буквально уничтожит его жизнь, он испытывал необыкновенный душевный подъем. Он разорвал оковы детства, больше не был тем, кем можно командовать, разгадал то, что тоже считал тайной. С этого момента он мог делать это не хуже любого взрослого – он мог трахаться. Все остальные говорили об этом, а он это сделал. Он испытывал самозабвенную радость от своей дерзости, был в абсолютном восторге от себя. Он совершил главный человеческий поступок: он вошел в жизнь, назло им всем. (Под «ними» он подразумевал взрослых – этих надоедливых зануд, которые долгое время давили на него и наслаждались этим.) Отчасти он испробовал любовь, не только ее физическую сторону, но и духовную, несущую в себе божественное откровение. Понял наконец, что когда-нибудь и сам сможет влюбиться. В этом отношении его мысли были одновременно и характерны для мужчины, и весьма жестоки.

Лежа рядом с Барбарой, а потом и на ней, Джон любил ее и восхищался ею. Более того, он почти обезумел от страсти, но после того, как дело было сделано, все быстро угасло. Тело у Барбары было довольно красивым. Как, наверное, и следовало ожидать. Но он не мог забыть, что под скотчем и глазной повязкой скрывалась та самая пай-девушка, у которой всегда было что сказать по любому поводу. Ее неоспоримая привлекательность и покорность были искусственными, чуть ли не созданными детьми – Свободной Пятеркой – и имели, конечно же, лишь временный характер. Вместо нее Джон Рэндалл предпочел бы иметь – в таких же жестких условиях – какую-нибудь местную девчонку из школы, одну из тех, кто сидит сейчас дома с родителями и не знает, что его мысли, словно направленный прожектор, выхватывают их по одиночке. Джон прихлопнул комара, заерзал на ступеньках заднего крыльца и вздохнул. Впереди его ждала безграничная и неожиданно прекрасная жизнь.

Джон Рэндалл, искупив свои грехи, будет бороздить весь мир, трахая все, до чего сможет дотянуться. К черту любовь, детей, Бога и прочее дерьмо. Его разум сосредоточился на моменте первого соития. Именно на данном моменте. Этому его научила Барбара. И если он все-таки женится, то это будет нежная, милая, кроткая девушка, с которой он сможет делать все, что захочет. Этому его тоже научила его Барбара – а не какие-то умники. А пока у него были более важные темы для размышлений (по правде говоря, те же самые, но в более конкретной форме).

«Завтра, и завтра, и завтра», – сказал Макбет. Это была одна из немногих цитат, которые Джон помнил из бесконечных скучных уроков английского, и она полностью соответствовала его нынешнему настроению. Действительно, завтра. Завтра он изнасилует пленницу. Снова. Мало кто из мужчин мог сказать такое, мало кто владел необходимыми приемами хуже, чем этот нетерпеливый насильник-рецидивист.

Дайана – еще одна любительница командовать – сказала, что для раскрытия влагалища ноги женщины должны быть приподняты и раздвинуты. По крайней мере, если выбрана эта позиция. По крайней мере, так говорилось в руководстве по замужеству, которое ее прогрессивные, если не сказать либеральные в вопросах морали, родители всучили ей вскоре после того, как у нее начались месячные. Джон впитывал эту информацию с удвоенным вниманием. Это многое объясняло.

Пытаясь войти в девушку – Барбара, лишенная возможности говорить, лишь мотала головой: «Нет, нет, нет», – он испытал серьезные трудности. Не мог найти куда. Испытывая лишенную юмора концентрацию, если не сказать напряженность, он тяжело воспринял эту неудачу: она унижала его мужское достоинство. Тем не менее он примерно знал, где искать, поэтому засунул туда палец. После этого он попытался ввести пенис в то же самое отверстие (их было два?). Собственная реакция обескуражила его. Во-первых, было больно; во-вторых, он так возбудился, что кончил почти сразу. Что еще он помнил, так это то, что Барбара издала звук разъяренного животного, совсем не похожий на вздохи любви и удовлетворенной страсти, которые ожидал услышать Джон. После этого, даже учитывая неудовлетворительный характер совокупления, наступило сонливое, желанное блаженство. Это могло бы понравиться, при правильном подходе. В этом, собственно, и заключалась завтрашняя проблема.

Конечно же, Джон собирался сделать это снова, только лучше, если такое возможно, – во всяком случае, для себя. Никакие другие мысли – никакие соображения о действиях и реакции Барбары, ее мыслях или чувствах – даже не приходили ему в голову. Если б его спросили о ней, он бы сказал – по-мужски, – что ему наплевать.

П

ока утихал отчасти подпорченный вечер, Пол, конечно же, не подозревавший о мыслях Джона, размышлял на ту же самую тему. В отличие от Джона, он не мог свободно плавать на лодке по ручью или даже бродить по огромному участку Маквеев. Вместо этого он сидел, закрывшись в своей комнате, словно сердце, бьющееся в инертном теле дома. Но завтра – таков был договор между родителями и ребенком – его не просто снова отпустят, его выгонят на свободу, чтобы он мог бегать, играть и мучить взрослую девушку. Все это приключение было для Пола непрерывной чередой эротических рождественских праздников.

Опять же, как и у Джона, мысли у Пола носили исключительно сексуальный характер. По сравнению с другими тринадцатилетними подростками Пол был довольно искушенным в этом вопросе. В пять лет он подглядывал за голой старшей сестрой, в восемь нашел отцовские журналы, в десять воображение унесло его уже далеко за пределы того, что мог предложить мир. В двенадцать он понял, что замкнулся в себе и что его самые лучшие мечты никогда не сбудутся, поскольку «люди» не дадут этому случиться.

Опять же, как и Джон, Пол ненавидел взрослых.

Да, они подавляли тебя; да, они доминировали; да, не давали тебе веселиться; но Пол испытывал к ним более глубокую неприязнь. Потому что они были глупыми – и даже слишком. Его презрение было презрением «думающих людей» к «недалеким людям». Он презирал их, и по крайней мере в этом вопросе твердо стоял на ногах.

Взрослые были ненаблюдательны, бесчувственны, медлительны, туповаты и катастрофичны в своих действиях. Только все портили. Как они вообще могли называться людьми? Пол не чувствовал с ними никакого родства. Он разорвал с ними все связи, и этот разрыв никогда уже не починить. Он видел то, чего они не видели; радовался, когда они плакали; все понимал, когда они, напротив, пребывали в замешательстве. Единственная загвоздка заключалась в том, что они доминировали. Управляли миром.

Пол испытывал к ним не столько ненависть, сколько полное неприятие. Они не были людьми. Он признавал их существование не больше, чем признавал существование своих странных снов, когда просыпался. Он не признавал существование своих родителей (хотя, конечно же, ему приходилось признавать их власть). Он не признавал существование одноклассников, не признавал существование столь несовершенного мира. При других обстоятельствах и в другое время Пол был бы способен организовать Освенцим, инквизицию, «похищение сабинянок». Он убивал бы с радостью просто потому, что жертвы нарушали созданные им стандарты совершенства. По мнению Пола, мир, состоящий из его двойников, был бы идеальным.