Поэтому, когда он думал о Барбаре, то думал только о ее коже и о том, как лезвие его ножа входит и выходит, входит и выходит, мгновенно пуская кровь. Вот так! Он покажет им. Он представлял себе, что слышит крик, но кричали безликие «они», а не кто-то конкретно. Было здорово.
Лишь Дайане удалось избежать его одержимости. Во-первых, потому что она понимала его и рассказывала ему всякое. Во-вторых, потому что была крупнее и старше. В-третьих, потому что была некрасивой и неинтересной. И в-четвертых, потому что она была его сестрой. В этом несентиментальном списке приоритетов ее главной ценностью для него оставалась способность рассказывать истории, стимулировать.
Дайана читала много – хотя и не очень внимательно. Проглатывала романы своей матери, едва они приходили по почте. Шарила по дому и читала все, от «Органического садоводства» до «Высокочуствительной эмульсии в фотографии». Убегала в библиотеку всякий раз, когда их семья приезжала в Брайс. Она была кладезем разрозненных, не слишком глубоких знаний. Однако то, чем она делилась с Полом, имело определенное направление.
Для него она приберегала рассказы о зверствах нацистов, процессах над салемскими ведьмами, судьбах первых христианских мучеников или человеческих жертвоприношениях первобытных народов. И когда она это делала, ее холодные серые глаза становились неестественно большими и пронзительными. Она рассказывала, а Пол жадно впитывал и представлял все это. Видел маленькую железную клетку, поднимаемую звенящими цепями вверх, а затем опускаемую в поджидающий костер, разведенный на средневековой городской площади. Слышал вопли, видел, как тускло освещенная фигура, запертая в клетке, мечется в агонии. Слышал, как плоть трещит, словно бекон на сковороде (его сравнение). Видел, как раскаляется докрасна железо и огонь пожирает содержимое клетки. Пол едва не терял сознание от силы своего прокачанного воображения. Это была не выдуманная история, не комиксы и не фильмы по телику – те казались Полу скучными и пресными. Это было то, что происходило с реальными людьми и делалось реальными людьми.
Знать это маленькому мальчику было рано, и все же Дайана потчевала его такой пищей, сколько он себя помнил. (Справедливости ради надо сказать, что он никогда не затыкал уши пальцами. Всегда слушал.) В этом плане их характеры совпадали, и «игра» в Свободную Пятерку была их игрой, поскольку они могли на нее влиять. (Опять же, надо признать, что, несмотря на то что остальные могли менять сюжет то тут, то там, они продолжали в нее играть. Им это нравилось.)
Таким образом, когда Пол думал о завтрашнем дне и пленнице, которую они называли Барбарой, он смотрел на это с совершенно особой точки зрения. Он лежал в темноте своей комнаты, перебирая все возможности. И пришел к выводу, что для того, чтобы извлечь из этого какой-то прок, ему потребуется не только нож.
Б
обби, разбуженный той же ночью, не сразу понял, в чем дело. Синди, сонная и неразговорчивая, встряхнула его, чтобы он проснулся, затем протопала к кровати, упала на нее и почти мгновенно уснула – со спутанными волосами, в грязном платье, в грязных штанах и в грязных носках. В ровно урчащем автоматизированном доме Бобби снова был один. Хотя он никогда не думал о доме именно с такой точки зрения, тот вдруг показался ему кораблем. Бобби быстро освоился с этой мыслью. Здесь, на корабле, он был и капитаном, и пассажиром – снаружи плыла черная ночь. У него были свои обязанности и повинности.
Зевнув и почесавшись, Бобби бегло осмотрел пленницу, хотя в эту четвертую ночь в этом не было необходимости. Он никогда не замечал ничего особенного – за исключением того случая, когда Синди вынула у пленницы кляп, – кроме, может, случайного движения руки, поворота головы, периодического открывания и закрывания глаз или вращения стопы. Она просто не могла убежать, и с каждым разом, когда ее связывали, ее шансы на это уменьшались. Дети неуклонно совершенствовались как надзиратели, и Бобби был лучшим из всех.
Сегодняшнее отличие – ее нагота – не произвело на Бобби большое впечатление. Барбара казалась милой, беззащитной и все такое, но при этом Бобби нашел в ней кое-что слегка отталкивающее. Для мальчика его возраста откровенный вид гениталий и лобковых волос был чем-то из ряда вон. И у Барбары все казалось непропорционально большим по сравнению с его худощавым телом. Ее нагота стала еще одним гротескным элементом, с которым ему пришлось столкнуться в эту непростую неделю.
Тем не менее, войдя в ее комнату и обнаружив Барбару в таком виде – все еще в таком виде, – Бобби искренне посочувствовал ей. Они причиняли ей боль. Она не красилась уже несколько дней, поэтому глаза у нее казались такими же голыми, как и тело. Не оставалось никакого простора для воображения. И в ее глазах он увидел перемену, вызванную Свободной Пятеркой. Под ними появились темные пятна. Он знал, что Барбара спала, но, похоже, недолго. Ее глаза – возможно, от бессонницы – красные, широко открытые и сухие, а зрачки – неестественно темные (по крайней мере, так показалось Бобби). Ее запястья и лодыжки – в ссадинах от веревки. Кисти рук, которых он не смел коснуться, и ее ступни (он потрогал одну, зная, что почувствует) – потемневшие и холодные. Причина – в нарушенном кровообращении. Живот плоский, если не сказать впалый. Начали проявляться последствия мучений.
Бобби знал, что сделал бы, если б это зависело от него. Что он мог бы сделать даже сейчас – и чем скорее, тем лучше. Сын хирурга, он уже достаточно просидел за обеденным столом, слушая рассказы отца о пациентах. Бобби развяжет ее, восстановит кровообращение, накормит, укроет и позволит ей спать в абсолютном спокойствии, пока она не захочет встать и снова стать прежней Барбарой. Он вспомнил, как задал отцу какой-то вопрос о его работе и тот ответил: «Мы останавливаем течение болезни и даем человеку утешение, но пациенты выздоравливают сами по себе. Мы можем лишь попытаться помочь им».
И Бобби действительно хотел помочь ей, но сегодня не имел такой возможности. В нем бушевали мальчишеские страхи.
Если он освободит Барбару, она наверняка изобьет его до полусмерти. Если она этого не сделает, то Свободная Пятерка (только тогда их будет трое) сделает это за нее. Если оставит ее в плену и даст остальным поиграть с ней еще дня два-три, тогда его родители обеспечат тот же результат. Не было ни выхода, ни возможности что-то предпринять.
Лично ему было жаль Барбару. Он – они – уже показали, на что способны. Захватили ее в плен и успешно удерживали. Теперь эта ответственность тяготила его. Для мальчика, который должен был жить под родительским руководством, опекой и защитой, он оказался на редкость самодисциплинированным. Иначе как бы он сумел усыпить ее в первую ночь, отстоять утреннюю вахту, избежать вчерашней катастрофы и так далее? Как и у его отца-хирурга, у него была врожденная готовность постоянно подвергать себя испытаниям. Когда-нибудь – опять же как и его отец – он сможет взять в свои руки чью-то жизнь, и это будут надежные руки. Но на данный момент он устал от происходящего и весьма побаивался того, что будет дальше. (Синди рассказала ему, что сделал Джон.)
Однако в час ночи он просто не мог об этом думать. Как и любой взрослый человек, столкнувшийся с подобными трудностями, он просто отложил размышления на потом. Барбара, которую он ненадолго мысленно освободил, была – с некоторыми сомнениями – возвращена в плен. Бобби вышел из ее комнаты и отправился на кухню, чтобы приготовить себе молочный коктейль.
Этот ритуал, обычно доставляющий удовольствие, но повторяемый уже третью ночь подряд (не нужно ждать, что кто-то даст разрешение, что кто-то похвалит, не нужно с кем-то делиться), стал похож на многие другие вещи, которые он проделывал теперь, когда Барбара в плену. Родителей нет, и главный теперь он. Это была просто еще одна обязанность. Развлечение практически превратилось в рутину. Как и Синди, ему было скучно. Он задавался вопросом, почему в этом мире взрослые люди стараются взрослеть. Физически расти, конечно, нужно, но зачем взрослеть, если все вот так? Он покачал головой.
