Джейни вытирала руки, а Рут смотрела на дочь, сдерживая неожиданные слезы. Если бы только Джейни была красивой, думала Рут, ее жизнь сложилась бы совсем иначе. Если бы к такому телу прилагалось красивое личико, парни побаивались бы лезть к Джейни. Она была не уродливой, а заурядной, как сама Рут, и эта заурядность придавала парням храбрости. И они, разумеется, тянули к ней руки. В тринадцать лет грудь у Джейни была как у двадцатилетней, а когда дочери было четырнадцать, Рут как-то раз вернулась домой раньше времени и застала ее с парнем на диване в гостиной, обе руки парня были в лифчике Джейни. Рут считала дочь беззащитной девочкой, чье тело созрело намного раньше мозгов. Правда, Джейни не то чтобы была вовсе невинной. Ей нравилось, когда ее лапают, она наслаждалась этим и в тот день, когда Рут так неожиданно им помешала. Проблема заключалась в том, что Джейни не осознавала, чем все обернется. Рут сочувствовала дочери. В этом смысле та пошла в мать.

– Посидишь с Куриными Мозгами пару часиков, пока я схожу кое-куда? – спросила Джейни.

– Куда именно? – не удержалась Рут.

– Главное, что отсюда, – пояснила Джейни. – Не твое дело. Я уже взрослая.

– Тебя только что выписали из больницы.

– И ты боишься, что я получу хоть чуточку удовольствия. Ты решила завязать с мужиками и считаешь, что я тоже должна.

Рут с удивлением поняла, что Джейни права. Рут отказалась от секса и теперь нуждалась в поддержке. Причем активной. Но, не желая этого признавать, напомнила дочери:

– Мне завтра рано вставать. Мне понадобится твоя помощь.

– Я думала, там будет Касс.

– Будет, – согласилась Рут.

Касс обещала поработать вместе с Рут до конца недели, чтобы той было проще привыкнуть к посетителям и поставщикам, а те и другие с нетерпением ждали открытия закусочной, которая после смерти Хэтти простояла закрытой несколько дней.

– Тогда я тебе не нужна. – Джейни натянула куртку.

– Так ты выйдешь на мое старое место?

– Трудно сказать, – ответила Джейни, явно расценив и этот вопрос матери как неуместное вмешательство в ее личную жизнь.

– Винсу придется кого-то взять. Он же не будет ждать тебя вечно.

– Будет. – Джейни ухмыльнулась. – Он влюблен в меня как мальчишка.

Рут задумалась. Наверное, это правда, решила она.

– Что ж, могло быть и хуже. Винс человек хороший. Он тебя не обидит.

– Он уже старый, мама.

– Он моложе меня.

– Да уж… – Джейни подошла к дивану, подхватила Тину на руки, потерлась носом о носик малышки. – Мамочка ненадолго уйдет, Куриные Мозги. Веди себя хорошо, слушайся бабушку.

– Она-то слушается, – заметила Рут. – Ты тоже веди себя хорошо.

– Бабушка никогда не вела себя хорошо, – указала Джейни, – а я почему должна?

– Чтобы не кончить, как бабушка? – предположила Рут.

Джейни посерьезнела, хотя лицо ее, к досаде Рут, продолжало светиться от предвкушения того, что сейчас ее будут лапать.

– Даже не знаю, что бы я делала без бабушки.

Когда дочь ушла, Рут дала волю слезам. Она плакала тихо, чтобы Тина не слышала. А та даже и не заметила, что Джейни ушла, и так внимательно рассматривала картинку в журнале, будто однажды ей предстояло держать по ней экзамен. Наконец Тина позволила Рут перевернуть страницу, широко улыбнулась, протянула ручку и взяла бабушку за ухо.

– Улитка, – произнесла Тина, указав на рисунок.

Часы в “линкольне” показывали половину четвертого утра; Клайв-младший не помнил, когда в последний раз бодрствовал в такую рань. И не просто бодрствовал. А был бодр. Бодрее бодрого. Сна ни в одном глазу. В свете фар мимо пролетали высокие деревья. Клайв представлял, как яркие, точно лазер, лучи его передних фонарей с легкостью прорезают кору, древесину, представлял, как гигантские деревья валятся, срезанные, позади его машины, преграждая дорогу погоне.

Впрочем, вряд ли за ним сразу будет погоня. А может, и никогда – в привычном понимании. Пожалуй, посредством компьютера можно отследить покупки по его кредитной карте, но не самого Клайва-младшего и не “линкольн”. И все же он наслаждался ощущением бегства и погони. Как в детстве, когда улепетывал от хулиганов, но тогда это его унижало, ему в голову не приходило, что убегать весело и приятно, что в бегстве есть вызов, оно не слепит тебя паникой, а освобождает, как знание, как вкус собственной крови. Клайв-младший провел языком по разбитой губе и улыбнулся. Кто бы мог подумать, что вкус крови прогоняет страх? А Салли, должно быть, знает об этом с юности. Это и придавало ему храбрости снова и снова с окровавленным носом подниматься с покрытой дерном площадки и устремляться в бой. Быть может, именно этому отец пытался научить Клайва: кровь и боль можно вытерпеть.

Правое переднее колесо “линкольна” задело мягкую обочину, Клайв-младший рывком вернул большую машину на двухполосную асфальтированную дорогу, так что сплошная желтая линия оказалась ровно посередине между колес, и вновь отметил, что, как ни странно, с самого отъезда из Бата он ни разу не почувствовал страха. Шел двадцать первый час его бегства, начавшегося рано утром на шоссе, ведущем к федеральной автомагистрали, где перед ним замаячил выбор, которого он не предвидел. На севере – Шуйлер-Спрингс и Лейк-Джордж, где Джойс дожидалась его с собранными чемоданами, на выходных они планировали лететь на Багамы. А Клайв вместо этого прибавил газу и поехал на юг и тут же почувствовал, что решение бросить Джойс вместе со всем прочим придало ему сил. Встреча с братьями Сквирз отчего-то позволила ему увидеть в новом свете все, в том числе и Джойс, Клайв впервые подумал о том, что она нервная, самовлюбленная и потасканная. Он вдруг с ошеломительной ясностью понял, что, женившись на ней, обречет себя на несчастье.

Клайв был уже где-то в Западной Пенсильвании – где именно, он не знал. Полчаса назад он проехал указатель с надписью “Питтсбург – 75 миль”, но с тех пор миновал две развилки, и теперь названия мест на указателях, попадавшихся навстречу, были ему незнакомы. В бардачке лежали три штрафные квитанции за превышение скорости, одна из штата Нью-Йорк, две другие из Пенсильвании, обе выписал один и тот же патрульный. В Нью-Йорке его поймали на скорости в восемьдесят пять миль в час, в двух квитанциях из Пенсильвании значилось девяносто. И это была не случайность, Клайв специально поставил круиз-контроль на девяносто. Первую пенсильванскую квитанцию он молча убрал в бардачок, лишив молодого копа удовольствия видеть его раскаяние. Еще один опыт свободы. Клайв-младший всю жизнь умасливал копов. Если его останавливали за превышение, он сразу же признавал вину (“Кажется, я немного разогнался, верно?”). Такое признание лишало патрульного возможности задать наводящие вопросы (“Мистер Пиплз, вы знаете, какое здесь ограничение скорости? Вы знаете, с какой скоростью вы ехали?”) и вынуждало импровизировать. Многие копы, столкнувшись с подобной дилеммой, заключали, что проще ограничиться предупреждением. Клайв-младший сразу почувствовал, что и этого молоденького патрульного, скорее всего, тоже удалось бы уболтать, однако, направившись из Бата на юг, а не на север, в Лейк-Джордж, где его ждала невеста, Клайв, помимо прочего, поклялся себе, что не станет лебезить перед копами.

Клайв-младший дал себе слово, что впредь вообще не будет лебезить, ни перед кем и никогда. Поэтому молча взял квитанцию, сунул в бардачок, выслушал напутствие юного копа (“Хорошего вечера!”), вырулил на шоссе и снова погнал, упрямо держась девяноста. Миль через десять его остановил тот же самый патрульный и явно удивился. “Медленно же до вас доходит, мистер Пиплз”, – заметил он и на этот раз приказал Клайву выйти из машины. На обочине лежал снег, и когда полицейский попросил его расставить ноги шире, Клайв-младший поскользнулся и упал на колени, попутно ударившись подбородком о крышу “линкольна”. Патрульный позволил ему подняться, посветил фонарем в лицо, и выяснилось, что Клайв-младший разбил губу до крови. “Скажите мне, мистер Пиплз, чему вы улыбаетесь. Я хочу знать”. Но Клайв-младший опять промолчал. Отвернулся и сплюнул кровь в снег – сейчас он понял, что это была одна из самых приятных минут в его жизни.