— Смотри, — тихо сказала Ольга.
Ксения ошалело глянула в телевизор и ахнула:
— Мать честная! Где это?
— В Москве.
— Ну, совсем беспредел! — ужаснулась Ксения. — Как жить? И много людей погибло?
— Около ста. Но точно еще не знают.
— Ну конечно, — вздохнула Ксения. — Так рвануло, что и кусочков, небось, не соберешь!
— И главное, ночью, — покачала головой Ольга. — Люди же спали…
— Кошмар!
Она села на диван и стала внимательно смотреть репортаж, стараясь не пропустить ни одного слова.
В кадре плакала и рвалась к руинам пожилая женщина, у которой в разрушенном взрывом подъезде еще вчера жили дочь и внук.
Ксения тоже смахнула слезу и шмыгнула носом. Она дернула Ольгу за руку и усадила рядом с собой. Обхватила за плечи, притиснула покрепче.
— Ох, горе какое… Это ж надо… Не дай бог, — причитала она полушепотом. — Я прослушала, Оль, а что это за гексоген такой?
— Не знаю, — так же шепотом ответила Ольга. — Вещество какое-то, им взрывают.
— Это я и без тебя поняла, — отмахнулась Ксения. — Откуда он взялся? Кто подложил? В жилой-то дом… Изверги!
— Говорят, чеченские боевики, — ответила Ольга.
— Вот так ляжешь спать и не проснешься! — продолжала переживать Ксения. — Тебе, Оль, когда на Москву ехать?
— Через три дня. К Корешку в интернат смотаюсь — и в рейс.
— Ты поосторожнее там, — всхлипнула Ксения. — И вагон весь внимательно осмотри. И передачки ни у кого не бери. Мало ли что…
— Ой, перестань, мам, — скривилась Ольга.
— А что? Береженого Бог бережет.
Ольга ворочалась на кровати и никак не могла заснуть. По противоположной стене время от времени проплывали световые пятна от фар маневрового тепловоза. В раскрытое по случаю ночной духоты окно доносились запахи смазки и солидола, горьковатой гари и машинного масла. К ним примешивался одуряющий аромат цветущих прямо под окном ночных фиалок.
Железная дорога, проходящая в двух шагах от Ольгиного окна, даже ночью продолжала жить своей жизнью. С лязганьем прогромыхал по рельсам состав, пропыхтел старый паровозик, начадил, навонял, вместе с громким свистком выпустив из трубы удушливое облако. Издалека раздался по громкой связи хрипатый, искаженный динамиками голос, проскрипел что-то неразборчивое и вновь затих. Тут же ему в ответ залились лаем окрестные собаки. В общем, ночная тишина для живущих в «полосе отчуждения» была понятием относительным.
Но совсем негромкая жизнь «железки» не давала Ольге заснуть. Она уже давным-давно привыкла и к этим запахам, и к этим звукам, и без них, наверное, ей уже чего-то не хватало бы. Окажись она в тихом, спокойном месте, верно, оглохла бы от тишины. Ольге не давали покоя мысли.
Она вновь и вновь прокручивала в голове фразы ведущего из вечерних новостей о ввезенном в столицу гексогене. По телевизору продемонстрировали фотороботы подозреваемых. Ольга не могла поручиться наверняка, но один из них показался ей знакомым.
Правда, видела она его мельком, сквозь маленькую щелочку в замазанном краской окне, да еще и не с близкого расстояния… И все же, может быть, что тот парень с ястребиным носом, который выгружал на Каланчевке тяжелые сумки, оказался именно разыскиваемым типом.
Но так не хотелось в это верить! Этого просто не должно было быть. Это несправедливо! Почему именно она должна теперь мучиться угрызениями совести? Почему ей выпала судьба привезти в столицу подозрительный, таинственный груз?! И почему такие страшные последствия?! Перед глазами стояли дымящиеся руины, искаженные болью лица. В ушах звучали стоны, крики и плач…
Ольга смяла подушку, сунула под нее голову и крепко прижала к ушам, словно от этого крики и плач, звучащие внутри нее, могли стихнуть. Она вспоминала, что сказал ей на прощание Никита, как посмотрел, как стоял в окружении бородачей на станции Тоннельная… И к ее великому ужасу и смятению, все, абсолютно все доказывало то, что ее чудовищная догадка верна.
Надо найти Никиту. Надо потребовать от него объяснений. Пусть прямо скажет, что они с Пилкой везли в своем вагоне. В конце концов, они имеют право знать!
Да, прямо с утра надо спросить у Мишки Збаринова, где можно найти Никиту. Лидка-то, дубина, в такое их втянула, дескать, бизнес со старым знакомым… а сама даже адреса его не знает.
Нет… завтра не получится… Она ведь Корешку обещала приехать в интернат. Он ждет… Значит, поиски Никиты придется отложить.
Корешок, конечно, торчал у окна. Ольга прекрасно помнила, что из этого окошка рядом с изолятором хорошо видно дорогу от станции. Она сама столько простояла, прижавшись носом к пыльному окну, в ожидании матери, что каждый поворот этой дороги помнила наизусть. Сначала видна асфальтовая полоска шоссе, потом от нее отделяется тропинка, ныряет в овраг, выныривает наверх рядом с трансформаторной будкой, прячется за кустами дикой ежевики-ажины, а потом долго петляет по лужайке перед входом в интернат.
Сердце сжалось. Вот и Корешок теперь так же… А кому как не ей знать, как горько смотреть вот так целыми днями, в то время как других детей внизу в вестибюле уже пичкают домашними сладостями приехавшие родители… Правильно она сделала, что приехала. Обещания надо выполнять, хоть тресни. Особенно если они касаются Корешка.
Он увидел ее издали, замахал, запрыгал у грязного окошка, а через несколько минут (ровно столько, чтоб торопливо пересчитать ногами выщербленные ступени лестницы) выскочил из дверей интерната и помчался ей навстречу.
Она подхватила его на руки, а он поджал ноги, повис в воздухе, пока она его кружила, и счастливо повизгивал, словно щенок, внезапно обретший хозяина.
Хороша бы она была, если б отправилась разыскивать Никиту! Корешок так и проторчал бы тогда целый день, с пустой надеждой глядя на дорогу… А она и так едва сумела уговорить его пожить в интернате еще хоть полгода. Удивительно, какой он некомпанейский, как не хочет жить коммуной, как стремится под материнское крылышко. Она ведь была совсем не такой.
Нет, конечно, ей тоже хотелось домой и хотелось, чтоб приехала мать, чтоб взяла на каникулы, а не ссылалась на то, что надо деньги зарабатывать. Но чтобы вот так мучительно скучать, чтоб сохнуть от тоски буквально физически — такого Ольга за собой не помнила.
И как же жаль было отвозить Корешка после летней свободы опять под строгий контроль в ненавистный ему интернат… Он покорно дремал в рабочем поезде, привалившись к ее плечу, потом покорно плелся рядом по этой самой дороге от станции. И Ольга почувствовала, как он весь напрягся и подобрался внутренне, когда из-за поворота показалось грязно-розовое двухэтажное здание интерната.
А потом, в вестибюле, когда она торопливо целовала его на прощание, он изо всех сил крепился, хмурился, смотрел в пол, отводил глаза… Старался, чтоб не сползла по щеке предательская слезинка. Он сухо чмокнул ее в висок, отвернулся по-взрослому, пошел к двери холла, волоча следом рюкзак с тетрадками и ручками и большую спортивную сумку с одеждой. Он едва переставлял ноги, словно ему предстояло подняться не к мальчишеской спальне, а на плаху. А плечи согнулись, спина ссутулилась, словно ему было не восемь, а восемьдесят.
Теперь он был абсолютно счастлив. Глаза распахнуты, тонкие загорелые руки накрепко сплелись вокруг Ольгиной шеи. Совсем близко стала видна замазанная зеленкой свежая ссадина на локте.
— Мам, ты надолго? Ты сегодня не уедешь? Ты же обещала… Мам, а ты меня отпросишь в посадку шашлыки делать?
Корешок обрушил на нее сразу тысячу вопросов, а Ольга только улыбалась в ответ. Потом осторожно опустила сына на землю.
— Пойдем, я тебя у директрисы отпрошу. Я мясо для шашлыков привезла. И кроссовки тебе купила, сейчас померяешь.
— А ты останешься на ночь? Останешься? — заглядывал в глаза Корешок. — Ты говорила, что костер будем вечером жечь.
Действительно, обещала, чего только она ему не наговорила, лишь бы прекратить истерику, когда перед первым сентября везла его в интернат. И как теперь сказать, что ей надо вернуться обратно, чтобы успеть до поездки разыскать Никиту? Какое Корешку дело до ее мужиков? Он считает себя единственным мужчиной в ее жизни.
