– Что ты делаешь? – вопрос матери, заданный со странной интонацией, заставил оторвать взгляд от ребёнка.

– Он заплакал, я его пыталась успокоить и…

– Отдай! – истерично выкрикнула мама, протягивая к ребёнку руки, доводя его снова до слёз. – Кому сказала: отдай!

– Мама! – воскликнула Иза, когда мать, не дождавшись от меня хоть какой-то реакции, силой выдирает ребёнка из рук.

Ерик плачет, заливается слезами, а она, даже не пытаясь утихомирить, держит его одной рукой и сверлит меня глазами полными ненависти.

– Я просто хотела его успокоить, – все ещё пытаюсь оправдаться, не понимая, чего такого ужасного успела натворить, – он же мой брат.

– Ты… ты….

– Мама, не надо, – пытается ее остановить Иза, пока Ирис пытается забрать из рук матери перепуганного младенца.

– Ты, чертово отродье, я же сказала тебе не трогать ребёнка! – кричит она так, что перекрикивает ребёнка.

Ирис выхватывает малыша и испуганно прижимает к груди, а затем по кивку Изы выходит из комнаты в спальню, пытаясь его хоть немного успокоить. Мать не обращает на это никакого внимания, ей сейчас куда важнее накричать на меня.

– Как только ты родилась, я знала, что ты такая же! Мой дар, моя жизнь и здоровье, тебе этого мало? Ещё и моего ребёнка захотела? – ее крик похож на истерику, кажется такое состояние называют послеродовой депрессией.

– Мама, успокойся! – кричит на нее Иза, пытаясь удержать, но мать вырывается и останавливается лишь в шаге от меня.

Из ее рук сыплются искры, это плохой признак, маме нельзя колдовать, она так и умереть может.

– Мама! – вскрикивает Иза, когда женщина с размаху дает мне пощёчину.

Мне больно не от удара, а от слов: «Лучше бы я тебя не рожала!». Ее руки все ещё искрят, но знаю, одним ударом она не ограничится. Заношу руку для ответной пощечины, и это вводит мать в шок. Если от ее пощёчины я только отвернулась, то от моей всего лишь угрожающе поднятой руки она упала на колени. Смотрит на меня с большим удивлением, как и сестра, они даже сказать ничего не могут.

– Ты что пыталась сделать? Пенелопа?! – кричит она, а я внутри радуюсь уже оттого, что она назвала меня по имени.

– Семья, – стараюсь говорить спокойно, но получается плохо, голос подводит, – место, где тебе всегда рады, где любят и ждут, что бы ты ни сделал, в какую бы историю не встрял. Где всегда помогут и поймут, что бы ни случилось, где люди, которые всегда будут на твоей стороне. Так почему вы не на моей стороне?

Замолкла, чувствуя, как внутри все дрожит. Ещё немного и банально расплачусь, но не даю себе этого сделать. Мама сверкает на меня зелеными глазами, но молчит, тяжело дыша. Опускаю дрожащую руку, прячу в карман потрёпанной домашней юбки.

– Я всю жизнь пыталась заслужить вашу любовь, – признаюсь, чувствуя, как обрывается что-то в груди, – но вы не сделали ничего, чтобы заслужить мою.

Понимаю, что не могу больше смотреть на нее, потому ухожу из дома. Состояние какое-то невменяемое, голова совсем не работает, даже забываю надеть обувь. Останавливаюсь посреди двора, по небу ползут темные тучи, где-то вдали грохочет гром, и в то же мгновение, как с моих ресниц срывается первая слеза, начинает капать дождь, то ли пытаясь смыть мою боль, то ли вторя моей печали.

На следующий день меня поставили перед фактом, что я уезжаю учиться в столицу. Я не причитала, не возмущалась, а просто решила, что пришло время повзрослеть и избавиться от иллюзий.

***

Повзрослела, называется, теперь не знаю, что мне делать, все слишком безнадёжно. Мне кажется, что от кучи проблем я уже не могу дышать. Хотя нет, дышать я не могу на самом деле. Открываю глаза и понимаю, что все ещё под водой, в ванной, от этих всех воспоминаний и впрямь утопиться хочется. Правда, мне не дают всплыть самостоятельно, резко и больно хватают за плечи и вытаскивают из воды. Сильные руки трясут, заставляя кашлять и отбиваться, затем против воли прижимают к груди.

Тяжело дышу, чувствуя одну его руку на своей шее, а вторую на голой спине. Интересно, если бы меня к нему влекло лишь физически, я бы тоже сейчас пыталась так яростно высвободиться? Даже сама себе боль причиняю, пытаясь его оттолкнуть, чуть пальцы не сломала. Какое-то время после яростной борьбы мы судорожно дышим в унисон, а затем он встряхивает меня снова, уже полностью вытащив из ванной, и заставляет встать на ноги. Мокрые волосы прилипают к лицу, а я все равно вижу, как у него от злости светятся глаза.

– Пенелопа, – не понимаю, как можно прорычать моё имя, но он рычит, стиснув зубы, так как явно хочет сказать куда больше.

Опускаю плечи, не пытаюсь убрать его руки от себя, есть способ, который действует куда эффективней драки. Ровно дышу и начинаю думать исключительно о ребёнке, только это может хоть немного остудить мои чувства к нему, хоть на время выбить их из моей головы. Он отпускает меня и, пошатнувшись от неожиданности, остаюсь стоять на месте, пряча взгляд за мокрой челкой.

– Что это было сейчас? – еле сдерживаясь, спрашивают у меня.

– Мыла голову, – отвечаю ему сразу же и почти что не вру, хотя вариант в его голове намного ближе к истине.

Выдержка его всё-таки подводит, так что муж вынужден сначала затушить горящую родовым огнем руку в ванной, чтобы затем укутать меня в полотенце, а потом в халат. Не понимаю: зачем это? Пока меня просто не берут на руки и относят обратно в комнату на кровать.

– Больше ты одна не моешься, – говорит он менторским тоном, не понимая, насколько двусмысленно звучит эта фраза, а затем уходит в ванную, но дверь за собой не закрывает.

Он думает, я на люстре повешусь, пока его не будет? Как будто я собиралась так глупо уйти от всех проблем. Мысль, правда, в голове мелькала, но это нормально, когда находишься в такой пятой точке, как я. Должно быть нормальным, в отличие от его жестоких игр со мной.

Прошла всего лишь неделя, а его отношение ко мне так поменялось. Вальтер стал более заботливым и внимательным, иногда делает для меня то, что родные родители не делали. Поправляет одежду, проверяет, не замерзла ли, одевает, чуть что – на руках таскает, словно я сама из ванной до кровати не дошла бы. Для меня, человека, которого даже в детстве мать ни разу не одевала, только Инга, и то лет до пяти, эта забота кажется чем-то сродни Армагеддону. И я не знаю, как на это реагировать, ибо понимаю, что ему такое поведение точно не свойственно. Да меня с года никто не кормил, а он почти силком заставлял, даже если меня выворачивало наизнанку почти сразу же. Конечно, при всех этих действиях тяжело не отметить его выражение лица, так и кричащее, что ему это в тягость, самое настоящее наказание. Но он ведь заботится, пускай и через силу. Разве мама делала для меня это? Она банально спихнула все на Ингу и благополучно забыла о моём существовании. А Вальтер упорно продолжает опекать меня, хотя я уже могу о себе позаботиться сама. Могу сейчас встать и одеться, запихнуть в себя завтрак, который он принес и оставил на обшарпанном комоде, но я этого не делаю. Я не знаю, почему он заботится обо мне: это просто часть его плана, или чувство вины, а может так проявляет заботу о собственном ребёнке? Именно сейчас для меня это не имеет значения, и даже если он продолжает водить меня вокруг пальца, хочу почувствовать то, что раньше практически не получала – заботу.

Тяжело справиться с мыслями, когда находишься в такой сложной ситуации. Не могу понять, чего хочу, и в то же время точно знаю. Проблема в том, что мне всё равно не получить желаемого. Мне так сложно было принять мысль о ребёнке, как и то, что все, кого люблю, могут умереть, что от безвыходности замкнулась в собственных мыслях на целую неделю. Что интересно: из состояния апатии меня вывел сам Вальтер, который в этом состоянии и виновен. Он вернул мне кольцо, точнее одел его на меня сам, без спроса. Эта безделушка для меня словно его личное тавро, знак, что я ему принадлежу, как рабыня в былые времена. Сейчас, кажется, понимаю, что это бред, и причина его поступка на самом деле банальна – так меня хотя бы за шлюху не посчитали в отеле. Но все же не могу я носить это кольцо, не покидает чувство, что оно не моё. Да уж, вряд ли я когда-нибудь думала, что буду в чьих-то глазах легкодоступной женщиной. Хотя, если учитывать, как мы с Вальтером познакомились…