Случилось это энное количество времени назад.

Точные даты называть, Любезный Мой Читатель, я даже для Вас воздержусь. Потому как Маруся этого пугается.

Сколько раз уже бывало: я ей, к примеру, говорю: «…цать лет тому назад мы с тобой, Маруся, познакомились».

При таких словах Маруся с шутливым изумлением глаза на меня таращит и, недослушавши, к чему я летоисчислительное вступление сделал, с места вскакивает и – бегом к большому зеркалу.

А через минуту кричит мне из прихожей:

– Врешь ты всё! Я тогда еще не родилась!

И, успокоенная и краски своему лицу вернувшая, возвращается в гостиную.

– Ну, или я – вампир. Скажи, что нет!

И хохочет своим звонким смехом, сдобренным солнечными зайчиками.

Однако после, несмотря на кажущуюся исчерпанность Марусиного внутреннего конфликта, весь вечер приходится мне вытаскивать подругу из престранной задумчивости увлекательными разговорами. И тогда понимаю я, что снова, поддавшись своей страсти к хроникальным уточнениям, накосячил.

Так вот. Энное количество времени тому назад, по возвращении из отпуска, проведенного у моря в Турции, явилась Маруся в гости к Тимуру Валерьевичу.

В те, лучшие для него времена кормила она его по утрам яичницей, мыла после завтрака тарелки и с удовольствием выслушивала сочиненные им баллады. Что же касается другой, наиболее личной, области тогдашних Марусиных с Тимуром Валерьевичем отношений, то об обоюдо-жарких ночах и таких же утренних пробуждениях Вы, Любезный Мой Читатель, так же как и я, в пределах разумного, были информированы выше (читай «Маруся и ее Большая Любовь», сезон 1 и «Маруся и ванильно-клубничный коктейль», сезон 7).

Тимур Валерьевич, для начала после долгой разлуки крепко Марусю расцеловав, еще на пороге принялся пристально ее рассматривать. От макушки до пят и обратно, останавливаясь глазами на местах наиболее выразительных, то бишь, подозреваю, буквально на каждой клеточке Марусиного существа. Потому как Маруся – вся выразительная, и невыразительных мест в ней не найти, как ни пытайтесь.

Маруся, к периодическим странностям Тимура Валерьевича привычная, на минуту все же растерялась.

– Что это Вы меня с таким пристрастием изучаете? – обратилась она к Тимуру Валерьевичу. – Будто я из параллельного мира в Вашей прихожей материализовалась?

Не будем забывать, что в те времена Маруся летать еще не умела, и о том, что будут ей даны такого рода неординарные способности, даже и помыслить не могла.

Тимур Валерьевич, артистично подперев кулаком свой подбородок и прищурившись так, словно всерьез над Марусиным вопросом задумался, коротко вздохнул и прокашлялся в кулак.

– Скажите, Наташа, – не то чтобы невпопад, но совершенно в стиле театра абсурда, наконец, ответил он, – как Вам турецкие мужчины показались? С чувством ли и с толком ли они за Вами, Наташенька, ухаживали?

Маруся, которая уже босоножки с каблучками скинула и по-домашнему сунула ноги в тапки, приподнявшись на цыпочки, приложила ладонь ко лбу Тимура Валерьевича.

– Вы или бредите, Тимур Валерьевич… Или… – не обнаружив жара, повысила тон Маруся, – без меня тут крутили романы с посторонними женщинами, и в результате память Ваша амурная чужими именами перегружена?! Какая я Вам Наташа?!! Марусей меня величают, ежели Вы за пару недель забыть изволили. Пойду-ка я лучше восвояси, дабы таким оскорбительным для моей ранимой натуры речам с Вашей стороны не подвергаться.

И, скинув тапки, Маруся спешно облачилась в свои окаблученные босоножки.

Тимур Валерьевич, однако, из босоножек Марусю сию же минуту, взявши на руки, извлек и на диван, как она ногами ни дрыгала, перенес.

– Все равно теперь у Вас не останусь, – забившись в угол дивана, надулась Маруся. – Пускай Вам Ваши Наташи яичницу жарят. И баллады пусть они же выслушивают.

На глаза Марусины навернулись слезы.

Тимур Валерьевич же, напротив, расцвел, словно пион в июньский день, и присел у Марусиных ног на корточки.

– Выходит, Марусенька, местные турецкие жители за Вами не ухаживали? Не вызывали Вы у них, получается, острого сексуального интереса.

– Как это не ухаживали? – встрепенулась Маруся. – Очень даже ухаживали! Вернее…

Тут Маруся вдруг замолкла, призадумавшись. Стала она анализировать, в каком режиме общалась с местным населением мужеского пола. И поняла, что, выходя в люди, напускала на себя неприступность и добавляла во взгляд строгости. Притом и в душе своей, и перед внутренним взором она всегда держала образ Тимура Валерьевича, а уши ее ничего, кроме внутренней музыки в стиле его баллад не улавливали и улавливать не хотели. И стоило только Марусе учуять чье-то едва родившееся намерение за ней поухаживать, как закрома ее памяти спешно насыщали каждую крупиночку Марусиного сознания образом Тимура Валерьевича. И тогда Маруся, несмотря на свою всегдашнюю природную приветливость, в своей защитной реакции настолько недосягаемо-холодной делалась, что в пору было опасаться локального понижения градуса на приходованном ею в тот момент квадратном метре приморской территории.

Я же от себя добавлю, что в период своей Большой Любви Маруся и для московских мужчин, и для любых других до того недоступной стала, что я ей частенько (на всякий случай) напоминал: «У тебя, Марусенька, на лбу крупными светящимися буквами «занято» написано».

И вот теперь, вжавшись в угол дивана и углубившись в размышления, испугав при этом Тимура Валерьевича своей необыкновенной серьезностью, пришедшей на смену приступу сердитости, Маруся эти мои периодические замечания припомнила.

– Ну, либо Вы к турецким комплиментам глухи оставались, – будто прочитав Марусины мысли, извинительно поглаживая Марусю по коленке, прервал ее задумчивость Тимур Валерьевич.

Маруся на него исподлобья вопросительно глянула.

– Всем известно, что русских женщин турки «Наташами» называют, – пояснил Тимур Валерьевич. – Коли Вы, Марусенька, после путешествия в Турцию на это имя не откликаетесь, значит Вы с турками на отдыхе не хороводились и на их ухаживания не реагировали. Что меня безмерно радует.

Здесь обязан я сделать небольшое отступление, дабы довести до вашего сведения, что Тимур Валерьевич Марусю буквально с первых месяцев их судьбоносного знакомства ревновал. Не агрессивно, но как бы между прочим, с деланным равнодушием сообщал он Марусе о том, что сдается ему, что стоит только от нее отвернуться, как к ней уже очередь из поклонников выстраивается. Грязно намекая при этом на то, что Маруся совсем не прочь всю эту вожделеющую очередь оприходовать. Для Маруси такие намеки были тем более обидны, что никакого другого мужчины, кроме Тимура Валерьевича в качестве своего возлюбленного во времена своей Большой Любви она и представить себе не могла.

Спросите, что заставляло Тимура Валерьевича сомневаться в Марусиной верности? Да кто ж его знает? Может быть, более скорое, чем приличия и потребность мужчины поухаживать за дамой требуют, Марусино падение в его объятия. А может быть, Марусина темпераментность, разбуженная в ней не столько самим Тимуром Валерьевичем, сколько Марусиной к нему Большой Любовью. Однако не исключено, что сии сомнения были порождены давнишней раной, так и не зарубцевавшейся в чувствительной душе Тимура Валерьевича со времен первого любовного предательства его малоопытной юности. Не нам с Вами, Любезнейший Читатель, об этом судить. Как, впрочем, и обо всём, что с Марусей и смежными персонажами в моих рассказках происходило, происходит и будет происходить.

Завершив, наконец, пояснительное отступление, вернемся в квартиру Тимура Валерьевича, к разговору о мифических турецких «наташах».

– Ни разу и ни от кого я о такой особенности именования соотечественниц не слыхала, – фыркнула Маруся. – И не смейте меня более такого рода проверкам подвергать. А иначе…