Тьма рассеялась, ей на смену пришел новый день. Погожий осенний день, все были рады ему, как никогда, ведь убежище совсем близко. Высокая полынь покрылась белоснежным инеем, расстилаясь вдаль, докуда хватало глаз. Люди совсем выбились из сил и крепко уснули, едва успев лечь на землю. Они спали тихо и строго, как мертвые, и сотня лошадей, галопом примчавшихся к лагерю, не разбудила их.

Даже выстрелы не сразу разбудили Тацуру. А когда она проснулась, вокруг лежали уже не родные односельчане, а чужие трупы.

На помосте лежало с десяток холщовых мешков, по очертаниям даже не скажешь, люди в них или звери. Зазывалы кричали, что торговля вдет на вес, по цзяо[9] за цзинь[10] японского бабья, дешевле свинины. Мешки взвесили заранее, в самом тяжелом оказалось не больше семидесяти цзиней. Охранные войска уезда прислали отделение солдат в черной форме следить за порядком и глядеть, чтобы торговля шла честно. На площадке у начальной школы с раннего утра толпились крестьяне. Холостяки только слюнки глотали — денег на покупку у них не было. За семьдесят цзиней японского бабья придется выложить семь серебряных даянов[11], а у кого было столько серебра, тот мог и за китаянку посвататься, зачем ему тащить в дом японскую гадину?

Рано утром выпал первый снег, но дороги в поселке Аньпин уже были истоптаны дочерна. И народ все шел и шел: парни сбивались в кучки и, прячась друг у друга за спинами, развязно выкрикивали: «А ну как куплю, и мне не понравится — обменяешь?» Ответ был один: «Не меняем!» — «Да как же быть, уйму серебра отдам. а товар окажется неподходящий!» Из толпы кричали: «Какой такой неподходящий? Погаси лампу, и разницы не заметишь!» или: «Да это ж как носки из собачьей шерсти — все одинаковые!» Народ хохотал.

Смех становился громче, страшнее — мешки, лежавшие на краю помоста, зашевелились.

Позавчера у охранных случилась перестрелка с бандой хунхузов[12], несколько злодеев убили, а остальные бежали, бросив дюжину японок, девственниц — не успели ими попользоваться. Пойманный хунхуз с раненой ногой оправдывался, дескать, ничего мы дурного не делали, всего-то подстрелили тысчонку бежавших япошек, так ведь студенты когда еще говорили: «В борьбе с японцами все равны!» Полмешка золотых украшений, которые сняли с убитых, стали главарю банды наградой за эту победу. Потом патроны кончились, и уцелевших япошек хунхузы отпустили, осталось их человек девятьсот. Охранные не знали, куда девать этих гадин, было им лет по шестнадцать, исхудали — кожа да кости, все ноги изранены. У охранных не водилось лишних денег, чтобы их кормить, поэтому вчера объявили старостам бао и цзя[13] в округе, что япошки пойдут на продажу крестьянам — на худой конец сгодятся жернова крутить. Даже осла за семь даянов не купишь.

Зазывалы нетерпеливо покрикивали: «Раскошеливайтесь, а не то они у вас околеют, пока довезете!»

Толпа у школьного двора расступилась, пропустив к помосту пожилую чету с молодым парнем. Люди зашептались: «Начальник Чжан с женой! И Эрхай с ними!» Старик Чжан заведовал в поселке железнодорожной станцией, он был там и за рабочего, и за охранника, и за начальство. Короткие составы, ходившие по ветке Боли — Муданьцзян, стояли в Аньпине всего минуту, в толпе пассажиров, одетых в черные куртки, зеленая форма начальника Чжана всегда бросалась в глаза. Все знали, что старик барышничает на станции: за минуту, пока стоит поезд, он успевал погрузить и выгрузить товар, а иногда еще посадить в вагон пару-тройку безбилетников. Потому семья его не бедствовала, и даже самая увесистая японская бабенка Чжанам была по карману. Крошечная жена начальника станции, поспевая за ним, то и дело замирала на месте и притопывала маленькой бинтованной ножкой на Эрхая, отставшего шагов на пять позади. Начальник всегда звал своего сына Эрхаем[14], но первенца Чжанов в Аньпине никто не видел.

Старик с женой подошли к помосту, взглянули на мешки, кликнули служивого из охранных. Указали ему на мешок в середине:

— Поставь-ка эту на ноги, поглядим.

Командир ответил:

— Не выйдет, мешок маленький, разве не видно? — заметив, что жена начальника приготовилась спорить, командир добавил: — Нечего ловчить! Небось, хотите посмотреть, какого она роста? Так вот, скажу вам как на духу: до очага с котлом дотянется, кастрюли мыть росту хватит! Все япошки — карлики-вако[15]. А карлики они потому, что бабы у них карлицы! — Толпа расхохоталась.

В небе вновь закружились снежинки.

Жена начальника Чжана шепнула что-то сыну, тот отвернулся. Парень в толпе, знакомый Эрхая, крикнул: «Друг, у тебя-то уже есть жена! Оставь нам немного!»

Тот даже не моргнул в ответ. Эрхай редко давал волю гневу, а все неприятные слова попросту пропускал мимо ушей. Но в кои-то веки рассердившись, младший Чжан делался брыкливым, точно осел. Его верблюжьи глаза глядели на все вокруг из-под прикрытых век, а в редких разговорах Эрхай даже губ не размыкал. Поводя широкими плечами, парень прошел к родителям и процедил сквозь зубы:

— Берите, чтоб мешок был получше, потом в него зерна насыплем.

Начальник Чжан все-таки взял тот куль из середины. Командир охранных заладил, что открывать мешок при всех не разрешается, хотите осмотреть товар — делайте это дома. Если народ увидит япошку в мешке, будь она хоть красотка, хоть уродина, торговле все равно конец.

— За семь даянов скажите спасибо, что не хромая и не слепая, — приговаривал командир, пересчитывая серебро начальника Чжана.

Народ широко расступился, все смотрели, как старик Чжан с Эрхаем вешают мешок на шест, берутся каждый за свой конец и легким шагом уходят.

Почин старика тут же подхватили — они с Эрхаем не успели бросить покупку на телегу, как у охранных взяли еще два мешка. А когда мул докатил их повозку до дома, всех япошек уже разобрали. Никто больше не зубоскалил и не молол вздор, брали пример с Чжанов: они пришли за честной сделкой, а не шутки шутить.

Телега ждала у почтовой станции напротив начальной школы, мул уже был сыт и напоен. Чжаны положили мешок на телегу. Чувствовалось, что внутри него сидит кто-то живой, хотя мешок и не шевелился. Чтобы не загнать мула, Эрхай посадил мать с отцом на телегу, а сам зашагал рядом, погоняя. Снег повалил гуще, и снежинки стали тяжелее, словно какая сила тащила их на землю. От школы до станции было три ли, и добрая часть пути тянулась вдоль пашен начальника Чжана.

Лысые поля на глазах густо белели. Так повозка семьи Чжан ползла по дороге среди снежного ноября 1945 года. Потом люди говорили, что первый снег в том году выпал поздно, зато снегопад был лютый, на зависть. Все хорошо запомнили тот год и в рассказах детям каждую мелочь превращали в предвестие, в знак того, что японские гады сдадутся. В знак того, что гады сбегут, бросив толпу горемычных, сиротливых гадин с гаденышами. Даже Чжанам казалось, что эта дорога им что-то пророчит — снег в один миг скрыл под собой колею. По правде, метель удружила девушкам в мешках: духу не хватало смотреть, как кули на помосте покрывает снег, и люди быстро их раскупили. Девушка в мешке Чжанов тоже почувствовала, как свирепа метель и тяжела дорога. Правда, она пока не знала, что отцы здешних жителей так и приехали в Маньчжурию из-за Великой стены — на телеге, запряженной мулом. В те времена на север перебирались все, кто не мог свести концы с концами. Когда-то и родители гадины в мешке, спасаясь от нищеты, отправились на запад, перешли границу и захватили земли, вспаханные отцами местных крестьян. И земли эти, звавшиеся Гуаньдуном или Маньчжурией, стали узенькой тропкой, на которой встретились два врага.