— Значит, на смотрины приехал?

— Отец заболел.

— В Японии обследовался? Ничего страшного?

— Миелома.

В свободное время Чжан Ган садился на балконе поиграть на эрху, и даже соседи что-то понимали, слушая его игру. В тот день они спросили Чжан Гана:

— Наверное, собираешься в Японию проведать папу?

— Уже поздно.

Перед отъездом в Японию Ятоу приехала повидаться. Теперь она уже выглядела как женщина средних лет. Вся ее семья собиралась эмигрировать, и это хоть немного смывало с Ятоу тот стыд, который прежде не давал ей вернуться домой. Перед смертью Чжан Цзянь наказал Дохэ: Ятоу в Дунбэе живется хуже всех, если получится, перевези ее сюда первой, вместе с мужем и детьми. Дохэ зарабатывала уборкой в конторах, и у нее не было денег, чтобы поручиться за семью из четырех человек, но Куми и тут помогла.

Ятоу приехала одна, без детей и мужа. Сяохуань поняла, что дочка не хотела тратиться на дорогу, а скорее всего у нее и денег-то таких не водилось. Ятоу была прежняя, такая же заботливая и понятливая, прежде чем заговорить, улыбалась, по улице шла, держа Сяохуань под руку, соседи в один голос твердили: «Будто родная дочь!» Вот только у Чжан Те после приезда Ятоу характер совсем испортился. Если в соседской квартире раскричался ребенок, проходя мимо их двери, Чжан Те бурчал: «Жить рядом с такими людьми — проклятие на восемь поколений!» А Черныш, выходя на лестницу его встречать, получал такой пинок, что даже скулил.

Никто не знал, отчего после приезда Ятоу в семье Чжан что ни день, то ссора. На самом деле больше всего шуму было от Чжан Те, но иногда и Сяохуань, потеряв терпение, вступала с ним в злобную перебранку.

— С какой стати ей (то есть Ятоу) прислали анкеты, почему она должна ехать в Японию? Что она вообще сделала для мамы (то есть для Дохэ)?! Что она сделала для нашей семьи? Потеряла лицо, опозорила семью вот и все ее дела… — возмущался Чжан Те.

— А ты, сукин сын, ты что сделал?!

— Я, по крайней мере, лицо не терял и семью не позорил, меня из школы не исключали! Где она была, когда мама с белой повязкой на рукаве туалеты мыла?

— Да, ты лица не терял, хотя очень хотелось! А если б можно было, ты бы от своего японского лица тут же избавился! Но никуда от него было не деться, потому ты и сбрил тогда японские брови, японские виски, японскую поросль на груди, сбрил и смыл в унитаз! Стоял перед зеркалом и день за днем об одном только думал: как бы потерять лицо, которое дала тебе мама! — злобно усмехаясь, Сяохуань вскрывала самую потайную боль Дахая.

Пока говорила, вспомнила, что то самое зеркальце недавно снова появилось на трубе в туалете. Теперь этот малый полюбил себя, глядел на свои густые волосы, черные брови, светлую кожу, и чем дольше глядел, тем сильнее в себя влюблялся, тем крепче становилась его кровная связь с Дохэ. А может быть, он по-прежнему скрежетал зубами, смотрясь в зеркальце, ненавидел себя за то, что не до конца японец, ненавидел взгляд китайца-отца, который то и дело проскальзывал из-под век, добрый, нежный взгляд. А еще больше ненавидел слова в своей голове. Все эти слова достались ему от китайской матери, от Сяохуань. Если бы можно было отсечь от себя часть, он бы первым делом выкорчевал из головы эти грубые деревенские словечки.

— Сейчас ты признал мать? — наседала на него Сяохуань. — А раньше где был? Тебе одно оставалось — крикнуть со всеми вместе: «Бей японскую шпионку!» Паршивец! Ты когда на свет появился, это я роды принимала, надо было там же, прямо на горе, тебя и придушить!

Ятоу принялась успокаивать Сяохуань, сказала, что сама не опускается до споров с братом и матери нечего сердиться.

— Куда ты там не опускаешься? — у Чжан Те появился новый соперник, острие его борьбы теперь нацелилось на сестру. — Ты замуж вышла, ты даже не член семьи Чжан! Но едешь в Японию, а с какой это стати?

— Так решил твой отец! — ответила Сяохуань.

— А я вот не верю!

— Не веришь — брякнись с разбега об стену, помрешь и там у него спросишь.

— Ах, ей живется плохо, а мне, значит, хорошо? Вкалываю на заводе по восемь часов в день, света белого не вижу! Но все почему-то о ней заботятся!

Сяохуань захихикала.

Чжан Те умолк, пытаясь понять, что тут смешного.

— Почему я смеюсь? Гляди, у тебя от раскаяния аж кишки посинели! Выходит, ты тетю мучил-мучил, а она все забыла? Зря думаешь, что люди твоих обид не помнят!

— Родная мать не помнит!

— Это что значит? — спросила Сяохуань. Ей стало страшно, страшно от того, какой последует ответ.

— Только неродная мать и помнит обиду.

Сяохуань подумала, что сама напросилась на такие слова. Ей нужно было остановиться, не доходя до них, или обойти стороной. А теперь поздно, сама взяла свое сердце и бросила на нож.

Ятоу утешала: Дахай так на самом деле не думает, просто понесло, вот и бросил поводья. Дай ему отвести душу, высказать все, что наболело, он потом сам раскается. Сяохуань только слабо улыбалась в ответ.

Еще Чжан Те написал письмо Дохэ, прочел его перед Ятоу и Сяохуань. В письме говорилось, что Чжан Те столько раз обзывали японским ублюдком и он от этих оскорблений столько раз плакал под одеялом. Столько раз вступал в битву, чтобы защитить честь родной матери и свою честь, и столько раз бывал ранен. Но за все эти обиды он не получил никакого вознаграждения! У сестры (и тем более, у ее семьи) нет такой глубокой психологической травмы, но они почему-то едут в Японию. А ведь самый несчастный в семье Чжан — это он…

Когда Чжан Те дочитал, Сяохуань неторопливо проговорила:

— Пойди и узнай, сколько стоит дорога в Японию. Если мама твоя эти деньги не сможет собрать, я сама соберу. Последнюю рубашку продам, но ты у меня уедешь в Японию.

Сяохуань днями и ночами давила на педаль швейной машинки, спустя год собрала триста с лишним юаней. Чжан Гана повысили до комвзвода, он приехал в отпуск домой, увидел Сяохуань, и его молчание будто прорвало:

— Мама, что с тобой, почему лицо такое желтое? И худое! Все глаза в красных жилках! Что случилось?!

Сяохуань рассказала ему, что Чжан Те собрался в Японию. Чжан Ган ничего не ответил.

— Эрхай, может, и ты хочешь в Японию? — спросила Сяохуань. — Я слышала, военным не разрешают выезжать за границу, придется в отставку уйти.

— Я не поеду, — ответил Чжан Ган.

— Соседи все от зависти полопались. Ятоу уезжала, так они ее провожали, как тогда, в летное училище.

Чжан Ган снова ничего не ответил.

— «Банду четырех» давно разогнали. Теперь не одни военные, крестьяне да рабочие в почете. Говорят, у нас какой-то студент даже в Англию уехал учиться. Все в городе знают.

Чжан Ган по-прежнему молчал. Перед возвращением в часть он сказал матери, что сам достанет деньги на билет Чжан Те, ей больше не нужно работать по ночам. Братья так толком и не повидались: Чжан Те поступил на курсы иностранного языка в вечернюю школу и теперь либо в школе пропадал, либо уходил в горы учить японские слова. Дахай говорил, что соседям в их доме очень не хватает воспитания, по всем этажам крик стоит, будто это не дом, а утятня. И друзья у Дахая теперь стали не те, что прежде: нынче он дружил только с культурной молодежью из группы японского языка. Иногда Сяохуань с балкона видела, как они идут куда-то все вместе, похожие на толпу японцев-заик.

Тем днем в дверь Чжанов постучали четверо молодых людей — два парня, две девушки. Увидев Сяохуань, они извинились и сказали, что ошиблись дверью. Но Сяохуань ответила, что все верно, она видела с балкона, как Чжан Те поднимался с их компанией на гору.

— Проходите в комнату, он скоро вернется с работы, — предложила Сяохуань.

— Нет, мы лучше внизу подождем, — ответила девушка.

Дверь закрылась, и Сяохуань услышала, как один из парней спросил:

— А это кто?

— Не знаю, — ответила девушка.

— Наверное, их няня? — догадался другой парень.