Теперь ему казалось, что Дохэ снова смотрит на него, как тогда, затаив что-то глухое на сердце. Поднял голову — и правда, ее глаза были дикими и полными враждебного вызова.

Но плохо было не только это. С ним тоже творилось неладное: сердце раскачивалось на качелях, а он стоял, не в силах сделать и шага.

Чжан Цзяня привел в себя голос Ятоу. Ятоу говорила Дохэ, что не хочет надевать ванпису[49]. Дохэ ответила: надо надеть ванпису. До Чжан Цзяня дошло, что «ванпису» — это, оказывается, ситцевое платье. Как он раньше не замечал разговоров, что ведут между собой Ятоу и Дохэ? Тут и там в середину китайской фразы вставляют японские слова. Что будет, если этот странный язык услышат на улице?

— Больше нельзя говорить это слово, — тихо сказал Чжан Цзянь дочери.

Ятоу глядела на него его же верблюжьими глазами, глядела дикарем, не понимающим своей вины.

— Не учи ребенка японскому, — повернулся Чжан Цзянь к Дохэ.

Дохэ глядела на него таким же невинным дикарем.

За год Сяохуань сменила две работы. Сначала устроилась временной работницей на сталеплавильный завод, там ее научили вырезать серийные номера, только выучилась, говорит — тоска смертная, пока над одной цифрой сидишь, успеешь полжизни вспомнить. За день надо вырезать дюжину номеров, это на сколько жизней хватит! Сяохуань уволилась с завода, поскучала два месяца дома и, остервенев от безделья, пошла работать в гостиницу. За бойкий и веселый нрав ее охотно брали на любую службу. Гостиница стояла радом с вокзалом, в ней селились приезжие из разных уголков страны, так что Сяохуань всегда находила, с кем поболтать, потому все и решили, что на этой работе она пока задержится. Жалованья вечно не хватало: Сяохуань привыкла жить на широкую ногу и не считать деньги. На работу, как ни крути, нужно две смены одежды, будь добр потратиться на материал. А коль уж покупать материал, надо заодно и Дохэ на платье купить. Когда в лавке распродавали остатки и лоскуты, Сяохуань разом скупала дюжину отрезов Ятоу и мальчикам. В цветастых костюмчиках из ткани, добытой Сяохуань, шестимесячных малышей принимали за девочек-двойняшек. Больше всего в гостиничной работе Сяохуань ненавидела дежурства: в последнее воскресенье каждого месяца ей приходилось шестнадцать часов кряду сидеть за конторкой.

В такое-то воскресенье всё и случилось. Сяохуань спозаранку отправилась на работу. Когда жена вышла за дверь, Чжан Цзянь встал с кровати, закурил, облокотись на балкон, и услышал, как позади него кто-то открыл окно. Дохэ. Глаза Дохэ шарили по его позвоночнику, по затылку, по голове с жесткой щеткой густых волос. Без Сяохуань стояла такая тишина, что Чжан Цзянь с Дохэ почти слышали стук сердец друг друга.

Осенью вроде и жарко, но жар уже не тот. И тепло от сталеплавильного завода, что стоит поодаль, недолго держится в воздухе. Как бы хорошо стало в нашей семье без Дохэ, ожесточенно думал Чжан Цзянь. Он смотрел, как соседи семьями выходят на улицу, садятся на велосипеды: жена с грудным ребенком у мужа за спиной, дети постарше — на раме. Причитая, смеясь, ругаясь, они сворачивали с подъездной тропинки на дорогу, и Чжан Цзянь завидовал им до одури. Его велосипед тоже можно нарядно украсить, к раме он припаял бы сиденьице для Ятоу, Сяохуань заберется назад, на спину посадит Дахая, а на руки Эрхая. Их семье тоже все бы завидовали, если б не Дохэ.

Выкурив две папиросы «Дунхай», Чжан Цзянь вернулся в большую комнату, услышал хрипловатый спросонья голосок Ятоу. Проснувшись, она сразу побежала в комнатку к тете, кажется, пролопотала что-то про братиков. На Ятоу с Дохэ не нашлось управы, японские слова по-прежнему то там, то сям мелькали в их разговорах. Чжан Цзянь встал у порога маленькой комнаты, нахмурился.

— Ятоу, у нас дома не говорят по-иностранному.

— Я и не говорила, — Ятоу вздернула широкие брови, точь-в-точь как у него.

— Почему же я не понял, что ты сейчас сказала?

Дочь растерянно уставилась на него, немного погодя ответила:

— Так ты сам по-и костра иному говоришь.

Ему показалось, что глаза Дохэ застыли на его правой руке. Он бил Ятоу дважды. Оба раза, когда «находило». Обычно-то он в Ятоу души не чаял: подбирал в слесарной стальные обрезки, мастерил ее куклам игрушечные столики и стульчики. Стоило Чжан Цзяню ударить девочку, как Дохэ с Сяохуань пошли на него единым фронтом. Дохэ кинулась на врага сзади, целясь головой в спину. У Сяохуань язык превратился в смертельное оружие, на Чжан Цзяня посыпался град злобных слов: «Вот герой так герой! На заводе начальству задницу вылизал, до бригадира дослужился, а как домой пришел, выбрал самого слабого и ну колотить!»

Глядя на ноги Ятоу, он процедил:

— Дохэ, у нас китайская семья, — Ятоу была обута в белые матерчатые сандалики, Сяохуань простегивала у них подошву, а Дохэ сшивала верх. Из белых сандаликов выглядывали пальчики с чистенькими ноготками. Во всем городе не сыщешь таких белых сандаликов и таких чистых сияющих ноготков.

Всюду в их доме проглядывало безмолвное упрямство Дохэ: натертый до зеркальной синевы бетонный пол, аккуратно выглаженная одежда, одинаковые стрижечки у детей, что у мальчиков, что у Ятоу, чистая, ни пылинки, обувь.

Если бы все повернуть назад, если б не было войны, если бы японцы столько лет не измывались над страной, Чжан Цзянь женился бы на Дохэ. Какая разница, откуда она родом.

Он все стоял, стоял под ее черными глазами, напуганный собственной мыслью: женился?! Я что, ее люблю?

После завтрака Дохэ, напевая под нос детскую песенку на японском, привязала к себе близнецов. Дахая на грудь, Эрхая назад, взяла за руку Ятоу. Чжан Цзянь только сейчас сообразил: они собрались на улицу. Куда пошли? В парк. Дорогу знаешь? Не знаю, Ятоу знает.

Чжан Цзянь встал, натянул на голое тело рубаху. Дохэ глядела на него, улыбка не смела показаться на ее лице, но наконец выступила наружу. Она нырнула в свою комнату, Чжан Цзянь услышал, как распахнулся сундук. Чуть погодя сундук стукнул и захлопнулся. В пестром платье Дохэ показалась в дверях, на голове у нее была панама, тоже из пестрого ситца, а на плече пестрая сумка с оборками. Скорыми неуклюжими шажками она сновала туда-сюда по тридцати квадратным метрам их квартиры.

У Дохэ впереди была первая настоящая прогулка, к тому же она собиралась на выход с Чжан Цзянем и детьми, поэтому надела все приданое, что было в ее сундуке.

Соседи на террасе — кто в карты резался, кто в шахматы — оторвались от игры, чтоб поглазеть на мастера Чжана, крановщика со сталеплавильного завода: вот он идет, обвешанный двумя детьми — один спереди, другой сзади, следом семенит свояченица в пестром платье, ведет семилетнюю девочку, тоже всю в пестром, а в руке у свояченицы бумажный зонтик, держит его над головой мастера Чжана, укрывает их с малышами от солнца.

Соседи соображали: что не так с этой семьей? Но ломать голову было неохота, и скоро все вернулись к шахматам и картам.

Чжан Цзянь с Дохэ и детьми проехали станцию на поезде и вышли на берегу Янцзы. На заводе говорили, что это место — знаменитый памятник старины, по выходным здесь проходу не было от туристов из Шанхая и Нанкина, к закусочным выстраивались длинные очереди, а в чайных лавочках под открытым небом не оставалось свободных мест.

Они сели на каменную скамейку, поели рисовые шарики, которые на скорую руку скатала Дохэ, в середине каждого колобка прятался ломтик редьки, маринованной в соевом соусе.

Дохэ что-то путано объясняла на своем китайском, если Чжан Цзянь не понимал, Ятоу бралась переводить. Прячась от дневного зноя, они зашли в бамбуковую рошу, Чжан Цзянь постелил на землю куртку, уложил детей. Дохэ жалко было тратить время на привал, она объяснила, что спустится погулять на скалы у реки. Чжан Цзянь задремал, когда проснулся, солнце клонилось к закату, а Дохэ еще не вернулась. Он привязал к себе сыновей, взял Ятоу за руку и вышел из рощи.