Дохэ кое-как оттащила Сяохуань от двери, казалось, та и на полицейского вот-вот набросится с кулаками.

Сяохуань упала на грязный пол, взмахнула руками, тяжело хлопнула себя по ляжкам и зарыдала. Так же рыдали когда-то и мать ее, и свекровь, но плач Сяохуань никого не тронул. С Нанкинского вокзала поезда расходились по всей стране, он давно привык к любым слезам.

Ятоу стала ответственной за пропагандистскую работу на курсе.

Ятоу с третьим по курсу результатом написала промежуточную контрольную.

Ятоу наконец получила отпуск и съездила на автобусе сфотографироваться в уездный центр за несколько десятков ли от училища. Ее лицо на карточке казалось еще разумней прежнего, но на домочадцев эта фотография почему-то навевала печаль.

Сяохуань с карточкой в руках выговаривала близнецам:

— Сестренка с самого рождения не такая, как вы. Маленькой посади ее носом к стене, она хоть три часа просидит и не пикнет. Вам бы у нее поучиться, ага?

Дахай, во всем согласный с матерью, глядел на сестрины верблюжьи глаза, глаза эти были точь-в-точь как у отца: и усталость в них, и улыбка.

Эрхай не слушал Сяохуань. Он все еще обижался на мать из-за Черныша.

Один Чжан Цзянь не находил себе места: неужели кончилась череда неудач? Ятоу — талисман, вернувший в семью счастье? Неужто он, Чжан Цзянь, вот так просто отделался?

От рабочих в цеху Чжан Цзянь узнал, что во время разбирательства ему помог Сяо Пэн. И полиции, и отделу безопасности он расписал Чжан Цзяня в самых лучших красках. На заводе Сяо Пэн теперь был секретарем комитета комсомола, и одно его доброе слово стоило сотни слов простых рабочих. Из его рассказа Чжан Цзянь получился добрым, слегка туповатым малым, любящим семью и друзей, презирающим деньги. Еще Сяо Пэн сказал, что каждый Новый год, и по лунному календарю, и по солнечному, они с Сяо Ши справляли дома у Чжан Цзяня, а сколько котелков с квашеными овощами вместе съели — не сосчитать, и как только мастер Чжан не разорился!

Но с того вечера Сяо Пэн ни разу не окликнул Чжан Цзяня, ни разу с ним не поздоровался. Однажды Чжан Цзянь увидел в бане под шкафчиком ключ от велосипедного замка, привязанный к перепачканному красному тросику. Он сразу узнал, чей это ключ. Отнес находку в общежитие, отдал соседу Сяо Пэна и просил сказать, что приглашает Сяо Пэна в гости выпить. Сяо Пэн не пришел.

Чжан Цзянь месяц за месяцем повторял свое приглашение, но даже вежливого отказа не дождался. И не слышал, чтобы у Сяо Пэна появилась женщина, — развелся ради Дохэ, а с тех пор ее даже не видел.

Однажды во время выступления партсекретаря на общезаводском собрании кто-то встал со своего места в первом ряду и, пригнувшись, пошел к боковому выходу из актового зала, нырнул за портьеру и там только выпрямил спину. Чжан Цзянь со своего восемнадцатого ряда узнал Сяо Пэна. Ему, значит, тоже осточертел партсекретарь со своими бесконечными словесами. Чжан Цзянь гадал: тайно ли, явно ли, но Сяо Пэн с ним заодно, так почему же оборвал старую дружбу, почему забыл дорогу к их дому?

В пять вечера по дороге шумным горным паводком катились велосипеды. С западной стороны от железнодорожных путей встречались потоки рабочих сталеплавильного и сталепрокатного заводов, а потом в их ряды вливались рабочие с завода листовой стали; велосипеды прокатывались по размягченному солнцем асфальту, и он на глазах проседал вниз. В камышовых канавах у путей царила засуха, и крабы, каждый величиной с пуговку, словно в бреду, выползали на асфальт, готовясь к великому переселению, и с треском лопались под колесами мчавшихся друг за другом велосипедов. Вскоре поток велосипедов спадал, дорога пустела, и крабы становились похожи на узор, выжженный на керамике: тонкие, изящные трещины на панцирях, клешни, так и не поразившие врага, глаза, по-прежнему обращенные к небесам.

Тацуру шла по свежему слою ископаемых панцирей. Ближе к жилому кварталу дорога начинала ветвиться множеством тропинок. Красный кирпич в зданиях давно перестал быть красным, и беленые когда-то балконы потеряли свою белизну. Новостройками эти дома в точности походили друг на друга, а обветшав, стали такими разными, что их уже невозможно было перепутать. В каждой квартире к балкону снаружи крепили большую доску, получался балкон на балконе — там стояли плошки с луком и чесноком, цветы, клетки с кроликами и голубями, гнилая мебель. В некоторых квартирах дети собирали макулатуру, и на внешней доске громоздились стопки старых газет, покрытые видавшими виды мешками из-под удобрений. В других семьях собирали пустые бутылки, и этот балкон шел под склад. Тацуру на балконном балконе соорудила навес и выставила туда шеренгу банок с соленьями. Аккуратный балкон Чжанов издалека бросался в глаза.

Тацуру несла за спиной брезентовую сумку со стальными заготовками. За резку иероглифов платили поштучно, поэтому в субботу она брала с десяток заготовок домой. Снимала со стола швейную машинку, крепила верстачные тиски, вот и рабочее место готово. За двадцать минут дороги плечо под сумкой стало побаливать, Тацуру перевесила ее на другую сторону, и тут мимо проехало несколько велосипедов, среди них один знакомый.

Под разговоры товарищей Чжан Цзянь укатил вверх по холму.

Тацуру подумала, что на подъеме в гору велосипедистам было отлично видно, кто идет по дороге. Разве мог он ее не заметить? Просто не захотел замечать. Когда рядом товарищи, он не желает ее замечать. Пока друзья рассказывают анекдоты и обсуждают, кто с кем повздорил в цеху, она превращается в невидимку.

Тацуру зашла домой, медленно сняла старые матерчатые туфли, серебристые от въевшейся в них стальной пыли. Долго сражалась с петелькой на второй ноге — пальцы дрожали и не слушались, никак не получалось с ней сладить. Рука, продержавшая целый день стальной напильник, становилась будто увечной, и вечером требовалось давать ей отдых, чтобы пальцы снова могли нормально сгибаться и разгибаться.

Она сняла мешковатую спецовку, рубашка под ней успела промокнуть от пота и высохнуть, пахла теперь отвратительно. Тацуру зашла в туалет, разделась и сполоснулась под резиновым шлангом, прикрученным к трубе. Цех выдавал ей по два банных талона в неделю, но Тацуру было жалко тратить их на себя, пусть лучше близнецы раз в неделю сходят в баню и помоются как положено, в горячей воде. Ополоснувшись, Тацуру вышла в большую комнату, Сяохуань и Чжан Цзянь разговаривали о чем-то, стоя на балконе. Перегнулись через перила, лицами на улицу, затылками к комнате, Сяохуань со смехом что-то рассказывала, Чжан Цзянь тоже смеялся. Стоило Тацуру перестать вслушиваться, и их речь превращалась в непонятный жужжащий туман, который не пускал ее в себя, сквозь который невозможно было прорваться. И их близость тоже не пускала ее, отталкивала. Разве можно без боли смотреть, как они веселятся? Ей никогда не узнать счастья такой близости. Они болтали, смеялись, кричали знакомым из дома напротив: «Идите, идите к нам, посидим вместе…»

Для очень многих людей Тацуру вообще не существует. Тацуру должна прятаться, чтобы выжить.

Она вытряхнула заготовки из сумки, прямоугольные стальные брусочки с мучительным стуком посыпались на вычищенный до ненужного блеска, даже будто истончившийся от щетки бетонный пол.

Сяохуань с Чжан Цзянем ничего не услышали, стояли рядышком на балконе и перешучивались со знакомыми из дома напротив, болтали, смеялись.

Тацуру ни слова не понимала. И смех тоже непонятный, ха-ха, ху-ху, сплошной вязкий туман из слов и голосов. Она столько лет прожила среди этих людей, почему же только сейчас заметила, как невыносим их галдеж?! Сколько времени они тратят на шум и склоки? Может, без этого галдежа и пол был бы чище, и мебель стояла бы ровнее, а одежда меньше мялась. Если пореже галдеть, не придется делать все «как-нибудь»: и есть как-нибудь, и одеваться как-нибудь, и жить как-нибудь.

Она вытащила швейную машинку. В этой квартире все вещи были плотно, без зазоров приставлены друг к другу, поэтому двигать их следовало очень осторожно. Одно неверное движение — и все посыплется вниз, как горный обвал, как армия, обращенная в бегство. Колесо швейной машинки провернулось, и невидимый порядок оказался нарушен: машинка задела длинную деревянную доску, на которую ставили обувь, доска свалилась на пол, потянув за собой и жердь, к которой крепился москитный полог. Полог осел, опутав Тацуру с головы до ног. Она кое-как высвободила голову из-под белой сетки, но тут же наступила ногой в деревянной сандалии на злополучную доску, доска опрокинулась, сандалия слетела с ноги.