Докторша сдвинула маску вниз, теперь ее улыбку стало видно целиком.

— Ребенок здоров, все в порядке, — сказала она, вставая с конторского стула.

Сяохуань вдруг снова очутилась на полу, но теперь она упала перед докторшей на колени, обняла ее ноги, захватив полы медицинского халата, и громко разрыдалась.

— Доктор! Спасибо! — всхлипывая, причитала Сяохуань.

Сбитая с толку докторша испуганно и смущенно бормотала:

— Меня за что благодарить? Мальчик и был здоров!

Но Сяохуань будто не слышала, знай себе всхлипывала, вцепившись в докторшины ноги:

— Бодхисаттва Гуаньинь[71] во плоти… Воскресила нашего ребеночка… Благодетельница…

Докторша тягалась с ней и так и этак, в конце концов с помощью Тацуру поставила залитую слезами Сяохуань на ноги. Затем протянула Тацуру несколько рецептов, сказала, что у ребенка малокровие, нужно давать ему побольше свиной печенки. Лекарство, которое было указано в рецепте, останавливало внутреннее кровотечение, его следовало пропить три дня, и если после этого с мальчиком все будет в порядке, прекратить прием. Сяохуань угукала, моргая опухшими от слез глазами. Тацуру удивилась: и буйство, и невежество Сяохуань все дальше и дальше уводили ее от мысли про хорошую веревку.

Дверь в кабинет с грохотом распахнулась, на пороге стоял Чжан Цзянь. Он был в промасленной спецовке, на голове — каска, шея обвязана полотенцем — ясно, что прибежал сюда прямо с крана. У него была вечерняя смена, с четырех и до полуночи, кто-то из соседей принес новость в цех, и Чжан Цзянь помчался в больницу.

Он бросился к лежавшему на каталке сыну — Эрхай был его любимец. Близнецы есть близнецы: похожи друг на друга, как две капли воды, и у отца не было причин выделять одного из них, но Чжан Цзяню всегда казалось, что есть в Эрхае какая-то неуловимая черта, из-за которой он так его любит. И правда, от Эрхая никогда не знаешь, чего ожидать, вон чего отчудил.

Чжан Цзянь схватил сына в охапку, поцеловал, веки Эрхая дрогнули, он посмотрел на отца и снова закрыл глаза. Докторша сказала, что ребенок пережил сильный испуг, нервное потрясение, возможно, ему потребуется какое-то время, чтобы оправиться.

Дома женщинам досталось от Чжан Цзяня: он молча бушевал, прожигая их лица свирепым взглядом. Как говорила Сяохуань: «Опять нашло». От этого взгляда становилось очень страшно, казалось, схватит сейчас угольный брикет или кусок кирпича и либо тебя огреет, либо — и скорее всего — самого себя.

Под его взглядом у Тацуру с Сяохуань волосы встали дыбом.

— Вдвоем не можете за ребенком уследить?!

— Кто просил жилкомитет столовую открывать? — выступила Сяохуань. На все слова Чжан Цзяня у нее находился ответ: — А без денег, которые приносит Дохэ, мы даже топленого сала не смогли бы купить!

Чжан Цзянь помолчал, покурил и объявил свое решение: Дохэ немедленно увольняется. Не сможем купить топленого сала, купим свиной сальник, а если даже на хлопковое масло денег не наскребем, вообще обойдемся без масла и без сала, но нельзя оставлять малышей на Ятоу.

Ятоу так перепугалась, что с того самого часа, как Эрхая увезли в больницу, пряталась у соседей. У мамы, Сяохуань, было три любимых угрозы: «Шкуру с тебя спущу!», «На заднице места живого не останется!», «Рот шилом зашью!»

Теперь Сяохуань стояла у соседской двери, громко бранясь: «Вот молодец, прячься у соседей до старости! Только попробуй на порог явиться, шкуру с тебя спущу! На заднице места живого не останется!»

Тацуру маячила за спиной Сяохуань, пытаясь затащить ее домой. Сяохуань воспитывала детей так же, как все остальные соседи, но Тацуру все равно было неловко. Сяохуань почти ничего не боялась, а главное — не боялась осрамиться. Пока Тацуру тащила Сяохуань домой, они опрокинули чей-то столик на террасе, шахматы с него посыпались на пол, а несколько фигур через щель между перилами полетели прямиком в сточную канаву у дома. Хозяева шахмат заголосили: теперь двух пешек не хватает! Переводя дух, Сяохуань и на них прикрикнула:

— Всего-то двух недосчитались! Ничего, как-нибудь поиграете!

Тацуру замерла. Зачем искать хорошую веревку? Ничего, как-нибудь проживем.

Нищих на улицах с каждым днем прибавлялось. Теперь, заслышав стук в дверь, никто не спешил открывать: откроешь, а на пороге нищий. Иногда они приходили целыми семьями, со стариками и детьми.

Тацуру больше не ездила в каменоломню, не гнула спину за пять фэней в час. Столовая тоже закрылась, Сяохуань, приговаривая: «Поклон и Небу, и Земле, а председателю Мао спасибо вдвойне», вернулась домой и зажила своей вольготной жизнью: по утрам нежилась в постели, ночами не ложилась допоздна.

Когда Сяо Пэн и Сяо Ши заходили в гости, она уже не повязывала фартук на тоненькой талии и не кричала хлебосольно: «Что есть будете? Сестрица сама сготовит!» Теперь она могла их приветить одними пампушками цзиньинь[72], только вместо кукурузной муки брала бататовую, а вместо пшеничной — кукурузную. Дахаю с Эрхаем скоро исполнялось семь лет, Ятоу стала совсем барышня, у всех троих головы и глазища были огромными, а ручки и ножки тоненькими, словно конопляные стебли; что ни ночь дети просыпались от голода.

Наведываясь к Чжанам поболтать или сыграть в шахматы, Сяо Пэн и Сяо Ши приносили в кармане спецовки по горстке фасоли или сои — покупали втридорога на черном рынке. Сяо Пэна снова перевели в техникум, проучившись там год, он вернулся в цех и звался теперь техником Пэном. В тот день он пришел к Чжанам и вместе с хозяйкой и Сяо Ши сел играть в «прогони свинью». Дохэ зашла в комнату, подлила им чая и попятилась к двери. Засучив белоснежные рукава спецовки, Сяо Пэн гаркнул:

— Спасибо, Дохэ!

Сяохуань и Сяо Ши даже вздрогнули, а Дохэ растерянно улыбнулась. Сяо Ши вдруг расхохотался, схватил Сяо Пэна за левое запястье и задрал повыше:

— Новые часы! Шанхайские! Как же вы не видите?

Лицо Сяо Пэна налилось кровью, словно кусок свиной печенки, но на этот раз он не стукнул Сяо Ши, только выбранился:

— Новые, и что? А ты гребаной своей слюной изошел весь, на них глядючи!

Ругаясь, он искоса взглянул на Дохэ, она снова ему улыбалась.

Дохэ никогда не прятала улыбки, всегда растягивала рот до самых ушей. Мужчин вроде Сяо Пэна такая улыбка сбивала с толку: казалось, будто он сегодня больше всех ее обрадовал или лучше всех рассмешил. Все эти годы Сяо Пэн силился понять: чем же Дохэ так выделяется среди обычных женщин? Казалось, есть у нее какая-то тайная история — Дохэ явно отличалась от других, но разница была такой неуловимой, такой ускользающей: только поймал, а она уже утекла сквозь пальцы.

— Дохэ, сядь, поиграй, я выйду за продуктами, — сказала Сяохуань, нашаривая ногой туфли.

Дохэ улыбнулась, покачала головой. Сяо Пэн заметил, что с сестрой Сяохуань болтает не так бойко, как обычно, а старательно выговаривает каждое слово.

— Садись, садись, мы тебя научим! — подхватил Сяо Ши. — В эту игру даже те, кто менингитом переболел, умеют играть!

Тацуру смотрела, как он тасует колоду. Дети — в школе, все, что нужно было постирать и погладить, уже и постирано, и поглажено, до ужина время есть. Она нерешительно села. Когда тянули карты, Сяо Пэн то и дело касался ее руки, бросая на нее быстрые взгляды. Сяо Ши то рассказывал что-то, то напевал, то хвалился, какие чудные ему выпали карты: Сяо Пэн с голой задницей останется.

Сяо Ши объяснял правила, а Тацуру кое-как пробиралась через его слова: половину сказанного упустит, половину поймет, а пока соображает, еще половина вылетит. Не успела она разобраться, что к чему, как дети вернулись из школы. Ученица среднего звена Ятоу вбежала в комнату вслед за братьями-второклашками. Тацуру торопливо встала, поклонилась гостям, чтобы дальше играли без нее, и скомандовала детям:

— Мыть руки!