Сяохуань докурила трубку, встала и потащила Чжан Цзяня за собой, требуя, чтобы он отвез ее в следующее «укромное местечко», показал, как они из людей не то в кошек, не то в собак превратились, как бегали на случки. Что за местечко вы нашли, как жили два года по-собачьи да по-кошачьи? Скоро Чжан Цзянь привез ее к ресторанчику с шанхайскими сладостями, возле Народной больницы. Из заднего окна открывался вид на озеро и горные склоны на дальнем берегу.

Он усадил ее за столик у окна, дешевая кружевная скатерть была заляпана пятнами. Попав в этот новый рабочий городок, любая вещь «революционизировалась»: шанхайское здесь уже не походило на шанхайское, нанкинское — на нанкинское, все становилось грубым, замызганным, без изысков.

Сяохуань гадала: о чем же они тут беседовали? Пусть он и понимает, что говорит Дохэ, но о складной беседе между ними и речи быть не может. Они просто держались за руки, касались друг друга ногами, влюбленно переглядывались. Сердце остыло, это точно, иначе разве стал бы Чжан Цзянь, который за всю жизнь и гроша лишнего не потратил, спускать такие деньги, чтобы подержаться здесь за руки, коснуться ногой ее ноги, встретиться глазами?

Да, сердце остыло.

Подошел официант, спросил, что они закажут; не глядя в меню, Чжан Цзянь попросил решетку маленьких пирожков баоцзы. Баоцзы принесли, но кусок не шел в горло. У Сяохуань к глазам снова подступили слезы. Чжан Цзянь велел ей скорее есть, не то сок в баоцзы остынет. Она ответила, что всухомятку есть не годится. Чжан Цзянь снова подозвал официанта, спросил, какой у них здесь фирменный суп. Официант сказал, что раньше, когда заведение было частным, лучше всего им удавался суп с куриной и утиной кровью, но сейчас его убрали из меню.

Сяохуань надкусила баоцзы. Чжан Цзянь сказал, что раньше здешние баоцзы были в два раза меньше. Сяохуань подумала: все-то он знает, сколько раз сюда приходил? В ночную она всегда давала ему с собой две пампушки, а он из экономии приносил их домой нетронутыми, завернутыми как были. Раньше пил водку по шесть цзяо за цзинь, потом перешел на ту, что по четыре цзяо, там и до трех цзяо дошло. А после вообще стал брать крестьянский самогон на свободном рынке, на вкус — будто спирт водой разбавили. Зато не жалел денег на крошечные баоцзы с мясом и соком внутри. И на озеро бесплатно не полюбуешься: из тех денег, что платишь за баоцзы, половину отдаешь за вид в окошке. Когда сердце остыло, разве нужна еда? Красоты за окном и кормят, и пьянят.

— Я подумал. Придется уволиться с завода и вернуться домой, в Аньпин, — сказал Чжан Цзянь.

— Не пори ерунды. В Аньпине все знают, что ты купил япошку. Детей там будут держать за японских ублюдков. И дом совсем старый, скоро развалится, твоим родителям и жить-то негде будет.

Недавно они получили письмо от родителей Чжан Цзяня, старики наконец поняли, что их в семье старшей снохи держат вместо нянек, и вернулись в Аньпин. В письме говорилось, что в доме долго никто не жил и он вот-вот развалится от запустения.

Прикрыв глаза, Чжан Цзянь смотрел на лаково-черную гладь озера за окном и обреченно молчал.

Сяохуань сама знала, что им втроем никуда друг от друга не деться. Не расскажи Дохэ о своем прошлом, может, было бы не так сложно. Она стиснула зубы, сердце захлестнуло злобой: зачем Дохэ ей все рассказала? Какое ей, Сяохуань, дело до этого окаянства? А Чжан Цзяню? Разве в груди у Чжан Цзяня — сердце? Мягкое, как перезрелая октябрьская хурма, разве выстоит оно против этакого зверства? Водил сюда Дохэ, смотрел на озеро, на горы за окном и поил ее сладкой водой из мягкого сердца-хурмы. Мой Эрхай…

Она схватила под столом его руку и сжала так, что его ладонь похолодела.

Чертово прошлое Дохэ, чертовы ее беды: одна на белом свете, выбросишь на улицу — погибнет. Если бы только не знать о том, что выпало на ее долю!

Вышвырнула бы вон — выживет, не выживет не ее, Чжу Сяохуань, дело. Чжу Сяохуань не такая размазня, как этот Чжан Цзянь, здоровенный детина, а вместо сердца перезрелая хурма. Она, Сяохуань, беспощадна, как мясник: Дохэ отняла ее мужа, прямо в их доме — зарезать ее, и дело с концом. Сяохуань с детства забивала кур, уток, кроликов, и получалось у нее это дело на славу.

Когда вышли из ресторанчика, было уже восемь. Сяохуань вдруг вспомнила, что Ятоу просила ее нынче вечером прийти посмотреть, как она играет на барабане. К приезду великого вождя председателя Мао из городских школьников составили отряд барабанщиков, и сегодня на спортплощадке третьей начальной школы проходила генеральная репетиция. Сяохуань велела Чжан Цзяню поскорее отвезти ее к третьей начальной школе — хоть к концу успеем, и то ладно. У всех детей будет кто-нибудь из взрослых, Ятоу расстроится, если к ней никто не придет.

Третья начальная школа была в точности такой же, как шестая школа, в которой училась Ятоу: кремовожелтые стены, светло-коричневые двери и окна. Тот советский архитектор начертил одно здание, и по его проекту построили дюжину одинаковых, как под копирку, начальных школ. По его же чертежу вдоль горных склонов у озера выстроилось несколько сотен неотличимых друг от друга жилых домов. Из дюжины начальных школ отобрали четыреста барабанщиков, всех одели в белые рубашки и синие штанишки, повязали им пионерские галстуки. Было начало зимы, поэтому под рубашки детям поддели стеганки или куртки с подкладкой, и белая ткань туго-туго натягивалась поверх курточек, точно бинты. Дети слаженно меняли барабанный ритм, аккуратно перестраивались, личики их были чересчур нарумянены, и потому сперва казалось, что по школьной площадке скачет толпа маленьких Гуань Юев.

В третьем ряду Сяохуань отыскала глазами Ятоу. Девочка заулыбалась ей во весь рот. Сяохуань указала пальцем на ее живот, Ятоу опустила голову, увидела, что хвостик разноцветного брючного ремня выпростался из-под белой рубашки и прыгает по воздуху бойчее даже, чем его хозяйка. Улыбка Ятоу распустилась еще пышнее.

Чжан Цзянь тоже протиснулся к Сяохуань, вокруг стояли другие родители — махали руками, разговаривали. Кто-то узнал Сяохуань, окликнул:

— Вашу дочку тоже выбрали посмотреть на председателя Мао?

— А вы думали, только ваш сынок отличился? — отрезала Сяохуань.

Еще чья-то рука потянулась к ним, отсыпала Сяохуань семечек. Чжан Цзянь подумал, что жена не зря ходит в гости по соседкам: где бы ни оказалась, ее всегда и семечками угостят, и табаком.

Детей отпустили на перерыв. Ятоу спросила Сяохуань и Чжан Цзяня, горбит ли она спину, когда стучит в барабан. Сяохуань сказала, что стучит она очень хорошо и скачет вон как бойко.

— А учитель говорит, у меня горб, как у верблюда, — ответила Ятоу.

Сяохуань спросила Чжан Цзяня:

— Есть у нее горб?

— Маленький горбик — даже хорошо, так больше на меня похожа, — не глядя ответил Чжан Цзянь.

Сяохуань смотрела, как Ятоу возвращается в строй. Семья на каждом из них держится, убери одного — все рухнет. Ятоу сейчас такая счастливая, а если из троих взрослых один уйдет, что с ней станет? Ее семья рухнет. И если убрать Ятоу, или Дахая, или Эрхая, то семья Сяохуань тоже рухнет. Не поздно ли разбирать, кто кому кем приходится? Ничего теперь не поймешь.

Она сказала себе: эх, ладно, как-нибудь проживем, ради детей. В глубине же сердца Сяохуань понимала: не так все просто. Чжан Цзяню она сказала то же самое: ради детей оставим все как есть. Он смотрел на жену, понимая: не так все просто. Смутные, бестолковые, малодушные десять лет намотались вокруг узлом, уже и не распутать. Он бы и рад содрать с кожей эти путы — будь что будет! — и зажить честно, но куда там.

Руда под молотком дробится ровно, ладно, хочешь разбить кусок на четыре части — он бьется на четыре, хочешь на три — пожалуйста. Тацуру думала, что человеку подвластно и железный молоток с деревянной рукоятью превратить в часть своего тела, подчинить его удары своей воле. С камнями она тоже подружилась: просидела здесь всю осень и зиму, стуча по ним, и камни дробились на части, как ей было угодно.