Старики берегли для молодых онигири и патроны и старались не доставлять лишних хлопот: несколько человек сговорились и, переходя реку, нырнули под воду, да так и сгинули, не проронив и звука.
Люди постепенно набирались опыта; оказалось, по ночам пули редко попадают в цель. Тогда они стали отправляться в дорогу перед заходом солнца, а днем вставали на привал. Вечером пятого дня, когда путники снимались со стоянки, оказалось, что несколько семей, разбивших биваки по краям лагеря, не проснулись: их зарезали, пока все спали. Люди смущенно оправдывались: слишком устали, не слышали ни звука. Кто-то сказал: а если б и слышали, что толку.
Мать Тацуру научила женщин различать съедобные ягоды и травы. Путь растянулся вдвое, запасов больше не осталось. Мать рассказывала, что китайцы умеют приготовить еду из любой травки или листочка. И она тоже научилась этому у китайских батраков. Путникам повезло — стояла осень, и, отыскав ореховую рошу, они могли запастись провиантом на два дня. Матери состригли с подросших дочерей волосы, одели их в темную мальчишечью одежду. И хотя идти становилось все тяжелее и отряд редел с каждым днем, путники оставили позади уже триста девяносто километров.
Однажды утром они зашли в березовую рощу, хотели разбить там лагерь, как вдруг из глубины рощи раздались выстрелы. Все уже знали, что делать, тут же попрятались за деревьями, легли ничком, матери мигом накрыли собою детей. Стрелки с той стороны не мелочились, давали одну очередь за другой. Все равно война уже кончилась, нет нужды экономить патроны, попадем — хорошо, не попадем — тоже ладно, хоть повеселимся. Постреливая, бойцы весело перекрикивались по-русски. Несколько подростков, едва выучившихся держать винтовки, начали палить в ответ. Они уже отведали сладость огня: как-то выстрелили пару раз в нападавших, и те тут же скрылись. Но сейчас их выстрелы оказались большой ошибкой, они разворошили осиное гнездо: сначала русские стреляли с ленцой, но теперь в них словно проснулась привычка к войне. Бросив погибших, люди стали отступать, волоча за собой раненых. С местностью повезло, сзади был пологий спуск. Отошли на сотню метров, но тут крики русских раздались с другой стороны — отряд зажали в кольцо. Дернешься — получишь пулю, сядешь на месте — тоже убьют. Ребята лихорадочно отстреливались, пальнули несколько раз, и противник уже точно знал, где они засели. Скоро мальчишки один за другим попадали на землю.
Огонь стал ожесточенным, они разбудили в русских ярость, и теперь приходилось ждать, пока она выплеснется наружу.
Рядом с матерью разорвалась ручная граната, запахло порохом, и Тацуру лишилась сразу и матери, и сестры, и брата. Отец погиб год назад в бою на Филиппинах. Хорошо хоть, опасность не давала Тацуру думать о том, что она теперь сирота. Вслед за своим отрядом она выбиралась из окружения, оплакивая погибших родных.
Когда вышли из кольца, от жителей пяти деревень осталась всего половина. Две трети погибших в пути полегло в этой березовой роще. А среди живых теперь было больше сотни раненых, и они разом истратили весь порошок для остановки кровотечения.
Под вечер второго дня люди проснулись и увидели, что их раненые покончили с собой. Они не хотели быть обузой, сговорились ночью, а потом, поддерживая друг друга, бесшумно отошли на пятьдесят шагов от лагеря и убили себя, каждый по-своему.
Спустя еще день отрад вышел на горную тропу, по которой приходилось ползти едва ли не на четвереньках. Они снова и снова меняли маршрут, выбирая самые безлюдные тропы, но все эти тропы проходили в горной глуши. Дети два дня не пили и не могли идти дальше, как их ни уговаривай, а младенцы за спинами у матерей или впали в забытье, или плакали навзрыд — нет, это был уже не плач — так кричат перед смертью дикие звери.
Риса не осталось ни зернышка. Изголодавшиеся матери совали детям сухие сморщенные груди: и младенцам, и старшим. Даже о малышах, оставшихся без родителей, они могли позаботиться только грудью. Колонна давно потеряла форму, растянувшись на три ли в длину, то и дело чьи-то дети терялись, а взрослые умирали. Лишь одно обещание трогало малышей с места: «Скоро придем, а как придем — можно будет поспать». Дети ничего больше не хотели, только бы дать ножкам отдых; они уже не верили обещаниям про еду и питье, что ждут их в убежище.
Так в сентябре 1945 года шел по китайскому Дунбэю[7] этот отряд, похожий на голодного духа. Осенние листья вокруг пылали алым, словно жаркий костер.
Осень в Дунбэе короткая, когда утром путники останавливались разбить лагерь, повсюду лежал иней. Они кормили свои тела ягодами и дикими травами, а души питали твердой верой в то, что дойдут до убежища. На пятнадцатый день от отряда осталось тысяча триста человек.
Однажды утром путники наткнулись на миньтуаней[8]. Сами того не зная, они прошли слишком близко к торговому поселку и всполошили трехсотенный отряд, который там квартировал. У миньтуаней были хорошие японские винтовки и артиллерия, сначала они ударили по путникам встречным огнем, а потом, обратив их в бегство, палили в спины. Отряд отступил в сосновый лес на гребне горы, только тогда выстрелы стали реже. Женщины бежали, похватав детей на руки или усадив за спину. Тацуру несла на спине трехлетнюю девочку, у нее держался жар, и каждый ее выдох обжигал сзади шею Тацуру, словно клубок огня. Мать девочки звали Тиэко, она несла на руках сына, ему не было еще и года. Не обращая внимания на пули, Тиэко уселась на землю, в уголках ее рта взбилась пена. Кто-то из женщин вернулся, потащил ее за собой, но Тиэко яростно отбивалась, уцепившись ногами за дерево. Мальчишка визжал у нее в руках, из вытаращенных глаз Тиэко ушла душа, и они походили на две пустые ямы. Она склонилась к плачущему малышу — а дальше люди видели только, как ее лопатки, острые, точно ножи, на секунду неестественно вздыбились под кожей. Когда Тиэко выпрямилась, ребенок уже умолк. И женщины вокруг молча отпрянули назад, глядя, как она кладет на землю мертвого малыша, медленно обхватывает руками дерево и подтягивается наверх.
Убив сына, Тиэко рванулась к дочери, седевшей за спиной у Тацуру. Та взмолилась: «Убей ее завтра, пусть поживет еще денек!» Тацуру была все-таки моложе, сильнее, и палачиха, охотившаяся за собственными детьми, не смогла ее догнать. Старший сын Тиэко набросился на нее сзади с палкой. Сначала она уворачивалась, закрывала голову, но потом медленно опустила руки, и десятилетний мальчик избил ее до полусмерти.
Так началось детоубийство. С этой минуты матери стали душить больных и слишком маленьких детей. Снимаясь с лагеря, никто теперь не замечал, что в соседней семье пропал ребенок. Такая у матерей судьба: один ребенок погибнет, зато другой выживет, и нужно беречь тех детей, которых можешь сберечь. Даже самки животных наделены этим особым, данным творцом правом: если они чуют врага и знают, что детеныша не спасти, то лучше уж загрызут его сами. Лица у женщин стали отупевшими и неживыми, а в глазах у всех бушевала безмолвная истерика. Тацуру так и не позволила Тиэко подойти, а перед сном привязала больную девочку поясом к своей груди. Наутро спасенная малышка неожиданно поправилась. Тацуру растолкла дикий каштан в кашицу, скормила ей и пообещала, что через день они дойдут до убежища. Девочка спросила Тацуру, что у нее с лицом. Тацуру объяснила, что это не настоящее лицо, она намазалась черным илом с реки. Почему намазалась? За черным вонючим илом никто меня не узнает. Зачем это? Скоро будем проходить мимо поселка, нельзя, чтобы чужие видели наши настоящие лица. Девочка сказала Тацуру, что ее зовут Сато Куми, ее дом в Уэно, город Токио. По пути в убежище матери заставили детей затвердить наизусть, откуда родом их семья: если с мамой случится беда, по этой ниточке ребенок сможет отыскать родных.
То был единственный разговор между Тацуру и Куми перед последней бедой.
Они снялись с лагеря глубокой ночью. Мать Куми не проснулась. Путники срезали у Тиэко прядь волос, повязали на Куми и отправились в дорогу.
