Как раньше, не говоря ни слова, Дохэ широко улыбнулась гостям и засуетилась, меря шажками блестящую бирюзовую гладь бетонного пола. Сяо Пэн пришел в себя от пинка Сяо Ши и только тут понял, что слишком долго пялится на свояченицу.
Вернулась Сяохуань, на голове ее красовалась перепачканная пылью шапочка медсестры. Жилкомитет постановил, что каждая семья должна содействовать социалистическому строительству и колоть камни, мостить дорогу к Пролетарскому залу торжеств. Мобилизация дошла и до дома Чжан Цзяня. Сяохуань, бранясь на все лады, вышла на работу. Дохэ осталась сидеть дома.
— Молоток ровнехонько на ногу, на большой палец упал! — хохоча, рассказывала Сяохуань. — Боты Чжан Эрхая спасли, вон, все пальцы целы!
С приходом Сяохуань в доме сразу потеплело, а она повязала фартук и ну командовать, посылать за тем и за этим, чтобы порадовать гостей. За час колки камней Сяохуань получала пять фэней[52], а табаку за тот же час выкуривала на целый цзяо. Дома она держалась, как мотоватый богач, сорила заработанными деньгами: все пять яиц, что лежали в закромах, поджарила на масле, потом мелко их порубила и смешала с лапшой из крахмала и душистым луком, получилась начинка для пельменей, налепила сразу две сотни.
Пока ели, Сяо Пэн то и дело бросал взгляд на Дохэ, которая сидела в маленькой комнате.
Сяо Ши усмехнулся:
— Эй, у тебя вон глаза от натуги выпали, смотри не слопай!
Сяо Пэн залился краской, вскочил на ноги и отвесил другу пинка. Сяо Ши был маленького роста, к его девичьему лицу с круглыми глазками и носом-кнопкой приклеилась шкодливая гримаса, которая держалась на месте даже во время комсомольской присяги. А Сяо Пэн, наоборот, был настоящим гуаньдунским детиной[53]. По правде, Сяо Ши тоже заметил, что Дохэ вдруг расцвела: без старушечьего узла на затылке она казалась очень миловидной и изящной, не такой, как обычные девушки.
— Сестрица Сяохуань, ты бы похлопотала за Сяо Пэна…
Тот снова было подскочил отвесить болтуну тумака, но Сяохуань потянула его назад:
— Сиди, сиди, я за вас обоих похлопочу.
Чжан Цзянь все это время неторопливо грыз тыквенные семечки, облущит несколько штук, запрокинет голову и бросает в рот, а потом, кривясь, запивает водкой. Тут он упер в жену прикрытые верблюжьи глаза:
— Ятоу вон все слышит.
Сяохуань сделала вид, будто не поняла, что ссора вышла из-за Дохэ, пустилась объяснять, мол, в гостинице, на прошлой службе, работала кассирша, косы толстые-толстые, позвать бы ее в гости, устроить нашим парням смотрины.
Сяо Пэн загрустил, теперь он молча пил и к пельменям больше не притронулся. Сяо Ши ответил: пусть сестрица Сяохуань будет покойна, они с Сяо Пэном насчет женского пола не промах, холостяками не останутся. Сяо Пэн вспылил: промах ты или не промах, я тут при чем? У Чжан Цзяня лицо от выпивки стало багровым, как у Гуань Юя[54]: пришли повеселиться — милости просим, а бузить ступайте на улицу!
Когда гости ушли, было уже восемь вечера, и поспать перед ночной сменой Чжан Цзяню оставалось всего три часа. Немного вздремнув, он встал с кровати, вышел в коридор, собрался с духом и опустил ладонь на ручку двери в комнату Дохэ. Дверь тихонько подалась вперед.
Дохэ вязала кофту при свете фонарей из окна, лампу не включала. Лицо почти целиком было в тени, но Чжан Цзянь увидел, как глаза Дохэ холодно осадили его у двери. Она все поняла не так. Он не за тем пришел. Стоя у порога, Чжан Цзянь тихо сказал:
— Написал заявление, чтоб тебе прописку оформили. С пропиской больше не потеряешься.
Ледяной взгляд, который она уперла в него, немного потеплел, смягчился. Дохэ едва ли понимала, что такое прописка, но все эти годы она жила, полагаясь не на слова, а на чутье, почти как животные. И чутье подсказало ей, что прописка — очень и очень важная штука, хорошая штука.
— С пропиской ты и на работу сможешь устроиться, если захочешь.
Ее взгляд растаял, закружил по его лицу и телу.
— Ложись спать, — он отворил дверь, чтобы выйти.
— Ложись спать, — отозвалась Дохэ. Чужому человеку такой ответ показался бы неуклюжим, и не только из-за выговора. Дохэ повторила слова Чжан Цзяня, потому что приняла эту фразу за пожелание спокойной ночи.
Но для Чжан Цзяня ее слова были самыми обычными, без изъяна. Он прикрыл за собой дверь и, затаив дыхание, медленно провернул железную ручку влево, постепенно сжимая язычок в замке, а затем отпустил ручку, тихо возвращая язычок на место, пряча щелчок замка в своей огромной сильной ладони, — дверь закрылась почти беззвучно. Дети крепко спят, зачем их будить. Так он объяснил это себе.
Но Сяохуань поняла все по-своему. Услышав, как муж ощупью лезет на кровать, она тихонько рассмеялась. Чего смеешься? Смеюсь, что тебе дали от ворот поворот. Я вовсе не собирался ничего такого делать! А если б и собирался, что с того, я ведь не ревную. Какая, к черту, ревность? Я ей о прописке сказал, и все! Да если б ты ничего не говорил, а только делал, я разве против? Без моего согласия и дети бы не родились! В гробу я видал твое согласие! Да как можно сейчас о таком подумать? Я, по-твоему, свинья? Разве я не вижу, что она пережила, чтоб домой вернуться?
Сяохуань знай себе хихикала, не слушая его оправданий.
У Чжан Цзяня весь сон пропал, он сел на кровати, большущие колени почти уткнулись в подбородок. Он чуть сума не сходил от бессилия, и если Сяохуань скажет еще хоть слово своей чепухи, он спрыгнет с кровати и пойдет прочь.
Сяохуаньуперлась головой в стену, зажгла папиросу, сладко, довольно закурила. Докурив, долго вздохнула. И затянула туманную речь, мол, женщины — подлый люд: легла с мужчиной в постель, считай все, слила свою жизнь с его жизнью, признает она это или нет. А тут не только постель, еще и выводок детей нарожала! Она может не соглашаться, что отдала тебе свою жизнь, да что с того, сама же себя и дурачит.
Чжан Цзянь сидел, не шевелясь. Из-за стенки раздался полусонный детский плач, непонятно, Дахай кричал или Эрхай. Сыновья становились все больше похожи друг на друга, и впопыхах было несложно их перепутать: одному скормишь две тарелки каши, а второй голодный; этого два раза искупаешь, а тот грязный. А когда лежали нагишом, только Дохэ и могла с одного взгляда понять, который из них Эрхай, а который Дахай.
Сяохуань зажгла вторую папиросу, протянула мужу. Чжан Цзянь не взял. Нащупал на подоконнике трубку, набил табаком, закурил. С чего это Сяохуань сегодня такая прозорливая? Он оставался настороже. От общих слов жена постепенно перешла к Дохэ. Дохэ — японка, верно? Спорю на блок «Дунхая», она давным-давно слилась со своим мужчиной. Любит она этого самого мужчину или не любит — другое дело, да и неважно это. Никогда ей не отлепить свою жизнь от его жизни. Если хочешь мира с Дохэ, у тебя одна дорога: к ней в постель. Женщина для виду всегда поупрямится, может, и стукнет, и лягнет раз-другой, но ты ее не слушай. Она и сама не знает, что притворяется, — уверена, что гонит тебя прочь, что злится, мстит за обиду, а на самом деле уже не помнит вражды: ты хочешь ее, и это дороже любых «прости» и «извини».
Чжан Цзянь понял. В словах Сяохуань была доля правды. Про главное Сяохуань всегда дело говорила.
Он лег рядом, прижался головой к ее животу. Жена опустила руку ему на голову, взъерошила волосы. В последние два года Сяохуань часто гладила его по голове, заботливо, бережно, будто она старше и мудрее, а он ее младший товарищ или брат. Но сейчас Чжан Цзянь блаженствовал от этой ласки. Он ненадолго провалился в глубокий сон, а когда проснулся, на сердце было ясно и светло и он давно не помнил себя таким бодрым.
В одиннадцать часов Чжан Цзянь вышел из дома — как раз успевал на ночную смену. Он одевался в коридоре, и шорох брезентовой спецовки рассеял слабую дремоту Тануру. Звуки, с которыми мужчина в ночи собирается на работу, чтобы кормить семью, словно внушают женщине: ты в безопасности.
