Я и сама не верю. Я что, осмелилась ему возразить? За окном беззвучно бьет молния; расколов голубыми трещинами потемневшее небо, освещает его лицо.

— Ты слышал.

— СЯДЬ.

— НЕТ.

— Оставь ее в покое, — Филипп медленно поднимает голову, словно боится резким движением нарушить хрупкий баланс. — Мне плевать, как вы общаетесь дома, но здесь, следи-ка за языком. Все, что ты скажешь, я приму на свой счет.

— Вот это настоящий мужчина, — восклицает Ральф, хлопнув себя по ляжке. — С яйцами! Как ты и хотела...

— Зачем ты пришел? — перебивает Филипп. — Поупражняться в риторике?

Ральф усмехается, полоснув его таким взглядом, что мужчинка помельче распался бы на две части.

— Они подают аппеляцию. Бауэр пересмотрел иск. Теперь он настаивает на проведении психиатрической экспертизы и немедленной передаче опеки кровному родственнику. Он уже заручился поддержкой Райнера, который, если ты помнишь, куколка моя сахарная, помог нам удочерить тебя.

— Мне почти восемнадцать. Это не имеет значения.

— Вот так и скажешь в суде. Только словами. Не надо снова бить адвоката по морде. Даже если ты не согласна с его видением дела.

Он говорит; торопливо, скомканно. На автомате выдавая гладкие, лишенные всяких эмоций фразы. Факты, — так Ральф обозначил их, — список моих «достижений в психиатрии».

— ...замкнутость, неумение строить отношения с ровесниками, агрессивное отношение к особам своего пола. Ювенильная шизофрения, — привет тебе из Швайнфурта, киска. Драки. Большинство из них — с нанесением увечий собственной матери. Чрезмерный и ненормальный для твоего возраста интерес к сексу. Отвращение к ровесникам. Побег из дома, за три месяца до окончания школы. Все это, при желании можно трактовать как угодно. У Бауэра, к примеру, возникла мысль о насилии в семье и сексуальном растлении несовершеннолетних.

— Я даже знаю, когда у него эта мысль возникла, — чуть слышно рычит Филипп. — Когда он встал на цыпочки и заглянул в ее декольте. А уж послушать Джессику...

— Это не имеет значения! — обрезает Ральф, глядя на него почти с ненавистью. — Его желания, в отличие от твоих действий, недоказуемы!.. — тут он срывается и переходит на рокочущий низкий рык. — Ты стелишь ее на каждой горизонтальной поверхности, которую видишь! Как по-твоему, это выглядит? Педофилия? Инцест? Роман Набокова?

Филипп отодвигает меня за спину, делает шаг к Ральфу.

— Все это дерьмо — яйца выеденного не стоит. Очередной адвокатишка, который пытается сделать имя! Что тебя волнует на самом деле?!

— Три миллиона евро, — едко вставляю я. — Те самые, что его отец перевел на мой счет, выдав за наследство. То самое, на которое пытается претендовать забулдыга, выдающий себя за моего дядю.

Они оборачиваются. Удивленно, резко, напрочь позабыв друг о друге. Даже не заметив, что встали плечом к плечу, они глядят на меня в упор, сплоченные мужской солидарностью.

— Когда ты уже научишься спрашивать напрямик, вместо того, чтобы подслушивать и шпионить? — спрашивает Ральф и Филипп не возражает.

— Кто бы говорил?

Выпучив глаза, Ральф задыхается своей яростью. Прижав к груди кончики пальцев, безмолвно крича: кто, я?! Но говорить напрямик — не входит в курс обучения. Тут и без слов понятно, что я имею в виду.

— Ты трахалась с моим другом!

— Мы расстались!

— Неужто?! Я думал, позавчера мы опять сошлись.

— Ты мне ни слова не сказал о суде. Считай, что снова расстались.

— Ах, вот как?

— Да. Все логически и трагично, как в шахматах.

— При чем тут вообще шахматы?!

— Я слышала, что в шахматах все жертвуют пешками, чтобы спасти ферзя. Тебя прижали, воспользовавшись мной. И ты готовишься мной пожертвовать. Отправить назад в деревню и держать там, пока у меня не останется сил пытаться вырваться.

Ральф смотрит на меня, широко распахнув глаза; смотрит так, словно видит впервые. Остаточной долей разума, я понимаю, что тоже должна молчать. Но меня несет стремительным и бурным потоком, вытряхивая из трещин застоявшееся дерьмо. Так река, поднявшись из берегов, несет по чистым улицам окурки, шприцы и стянутые узелками презервативы.

— Ну, технически, — вставляет Филипп, в стремлении немного разрядить атмосферу, — прижать тут меня пытаются... Почему главный злодей вновь он?

Я отмахиваюсь, клокоча от накопленных годами обид. Все мелкие ссоры, претензии, которые я расставляла, как косточки домино, с грохотом начинают падать. Одна за другой.

— Вся проблема в том, что они думают, будто бы это у меня есть деньги. А у меня их нет. Нет и не было! Без денег я никому не нужна. Лишь тебе — прикрыть моей шкуркой свои финансовые аферы. — почему-то вспоминаются дурацкие дорогие подарки, которые он складывал в сейф, безымянная хрень с кнопками и акции Эйпл, купленные вместо айфона. На душе становится его тоскливей и гаже. И этот человек еще смеет чего-то от меня требовать. — Но с меня хватит! Это твои деньги, твой бизнес и твои проблемы! Я больше не стану жертвовать собой в твою пользу!

Он умолкает. Осекается, стоя с открытым ртом.

— Это всего на несколько дней, — вставляет Филипп.

Я хохочу в ответ. Так, наверное, он Джессику в больницу отправлял. Какой же дурой я им кажусь! Они, что, правда верят, я настолько наивна? Те двое желают упрятать меня в психушку? Допустим, но стоит им врубиться, что денег у меня нет, как они оставят меня в покое. Фуражке нужна не я. Фуражке Фил нужен. Ральф же хочет избавиться от меня. Вернуть обратно в деревню. И Филипп... Филипп просто помогает ему.

— Господи!.. Ну, естественно. Он заблокировал мою карту, ты предложил мне денег за секс. Знал, что у меня нет выбора, что ты можешь меня гнуть, как желейную трубочку!..

— Ты заблокировал ее карту?! — перебивает Филипп.

Ральф оборачивается. Стремительно и резко, как дуэлянт.

— Ты заплатил ей за секс?! Когда я просил тебя удержать ее, ты ей денег дал?!

Грохот грома.

— Если бы он дал, меня бы здесь не было, — говорю я тихо. — В глубине души, я с самого начала подозревала, что он все врет. Просто мне хотелось верить в обратное. Тебе ли не знать?..

Филипп, молча, раздергивает шторы, повернувшись к нам спиной. Ральф, также молча играет четками. Я, тоже — молча, смотрю в пустой матовый экран телевизора. Вопросы заданы, ответы даны. И все мы оказались виноваты друг перед другом. Виноваты по-детски. Нелепо и глупо: словно расхватав погремушки, не заметили, что завладели чужой.

Мы тянем время, не желая смотреть друг другу в глаза.

— Может, хотите выпить? — спрашивает Филипп.

— Девять утра, — покосившись на него, сообщает Ральф. — Мне еще работать на конференции. Меня отпустили на час — уладить вопрос с принцессой.

— Разблокируй мою гребаную карту и я уеду!

Опять молчание.

Они как-то искоса друг на друга поглядывают; как два мальчишки у кабинета дантиста. Кто первый? Я самоустранилась, изучаю свои ладони. Пусть делают, что хотят. Через десять дней никто не сможет указывать мне, что делать. Теперь, если бы мне пришлось писать сочинение «Что я думаю о зрелости», я написала бы: «Зрелость, это пора, когда ты имеешь право на собственную банковскую карту. Зрелость — это когда ты поступаешь, так, как считаешь нужным. И никто не вправе решать — когда, куда и с кем ты отправишься... Зрелость, это когда ты видишь, что не можешь всерьез заинтересовать мужчину и удаляешься, вместо того, чтобы прыгать к нему в постель».

— Я не блокировал твою карту.

— А кто тогда? Кто?!

— Откуда я знаю, сколько еще парней содержит тебя? Ты всех опросила?

— Ты — сволочь! Ты с самого начала собирался вернуть меня обратно домой. Фрау Вальденбергер спрашивает, что мне подарить на мой день рождения. А я как-то не в курсе, что ты я буду праздновать день рождения.

— Попроси айфон. У нее денег куры не клюют.

— И попрошу! Может быть, она подарит мне настоящий айфон, а не акции, как делаешь ты!

— Дяде следовало бы тебя открыто усыновить,братишка, — задумчиво говорит Филипп. — Он даже в законном браке не смог бы родить такого наследника!.. Ты никогда не спрашивал... Он не потому ли пошел в священники, чтоб не тратиться на жену?