— Я женился на Джессике, ты, придурок, чтобы девочка осталась с тобой. Но чего ради? Если ты так любишь ее, почему отсылаешь? Вот что мне интересно. Такое чувство, что она знает какую-то военную тайну. Ты ее прячешь, прям как в том фильме... Про Железную Маску, — он восстанавливает дыхание и сплевывает. — Лживый ублюдок.

— Когда же я лгал тебе? — выдыхает Ральф яростно.

В его голосе слились отчаяние, решимость и боль. Он кусает губы, глядя широко распахнутыми, подернутыми влагой глазами. На мгновение закрывает ладонью рот. Но Филипп прет вперед, словно бронетранспортер.

— Скажи лучше, когда ты этого не делал? С каких пор ты и я живем вместе, а? Ты живешь, мать твою, в Резиденции!.. Какого черта врать даже в мелочах? Или ты стесняешься рассказать, что твой папочка не выпускает тебя из дома? Джессика рассказывала мне, как он тряс тебя, заподозрив, что ты не к тете раз в месяц ездишь в Баварию. Или, это тоже — тайна?

Ральф проводит ладонями от висков к затылку, с силой приглаживая волосы. Словно решившись, поднимает холодные, сверкающие глаза. Делает шаг ко мне.

— Верена, если ты меня любишь... Если ты когда-то меня любила...

— Ральф, не надо, — ноги подгибаются и я отступаю к Филиппу. — Я ушла, не потому, что я не любила, а потому что ты никогда меня не любил. Не знаю, какое дело до меня твоему отцу, но мне все равно. Я уезжаю с Филиппом.

— Вив, детка, — он поднимает голову. Я вижу свои отражения в зеркале его глаз. — Епископ — не мой отец...

КОНЕЦ ШЕСТОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

«ДОРОГА ДОМОЙ».

Глава 1.

«НЕНАВИЖУ — НОВОЕ «ЛЮБЛЮ»

У него феррари. Белоснежная, удлиненная и слегка приплюснутая, как воздушный корабль. Если бы я могла заподозрить, что машины могут сношаться с яхтами, то решила бы, что «игрушки» Филиппа — родственники.

— Кто сказал, что мальчики любят сиськи?..

— Если не можешь иметь что-либо, не обязательно пытаться его презирать, — обрезает владелец.

Я показываю ему средний палец, Хоть и знаю, что могу получить перелом. Ненависть звенит в голове, как дверные китайские колокольчики. Машина — только предлог. К утру я успела начать презирать самого Филиппа. Немногим меньше, чем Ральфа. Я еще не успела его полюбить, чтобы так же страстно возненавидеть. И тем не менее... будь у меня в руках пистолет, я разрядила бы всю обойму ему в лицо!

— Ты прав, зачем презирать машину, если есть ты?

— Пристегнись.

Ральф стучит по стеклу. Мелкий дождь, как прозрачный бисер, осел на его плечах. Выжав улыбку, Ральф резким жестом раскрывает ладонь на прощание.

Дежа вю. Я уже видела нечто подобное, когда меня увозили опекуны. Только на этот, я все понимаю. Дело не в них. Все дело во мне.

— Я приеду, как только освобожусь, — произносит Ральф, когда выругавшись в мой адрес, его приятель сам приспускает стекло. Голос дрожит. Нелегко, наверное, зависеть от меня всеми миллионами.

Я поворачиваюсь к нему. Молча. Ральф тут же плотно сжимает губы. Прочитал все мысли в моих глазах. Он отшатывается, словно ненависть бьет по нему воздушной волной. Тотчас преодолев замешательство, Ральф поворачивается и не говоря ни слова, взбегает вверх по ступеням. Когда Филипп разворачивает машину, тот уже наверху. Стоит, распрямившись и сутана полощется вокруг широко расставленных ног. Лицо застыло в гримасе; это я тоже видела. У Христа на распятии. Страдание, смирение, скорбь.

«Прости меня, Сахарок, я променял твою нежную плоть на бабки!.. Я не хочу хвастаться, но это был лучший в моей жизни обмен!»

Пожалуй, если бы у меня на самом деле был пистолет, я приберегла бы пулю для Ральф.

— Пристегнись, — повторяет Филипп и на этот раз у меня не хватает духу ослушаться. — То, что я с тобой сплю не помешает мне тебе врезать.

Я присегиваюсь, мгновенно захлебнувшись слезами. Он отворачивается, яростно закусив губу и машина, визжа, срывается с места; словно коня на ее капоте, неожиданно огрели хлыстом.

— Пойми меня правильно, — говорит Филипп два часа спустя. Так и не решаясь притронуться к купленному на заправочной станции сэндвичу, он переводит взгляд с него на меня. — Ты мне нравишься... Но не настолько, чтобы сесть за тебя в тюрьму.

Полуразжеванный ком хлеба, сыра и ветчины, становится в горле, как комок пластилина. Проклятая жадность: снова откусила слишком большой кусок.

— Что, соврать было трудно?!

— Ненавижу врать. К тому же, у меня плохое воображение.

Я нежно смеюсь в ответ: тут уж он скромничает. В самом начале нашего веселого путешествия, Филипп неожиданно сообщил, что его заводит, когда я плачу. Он не может сосредоточиться на дороге. После чего он свернул в ближайшую лесополосу и насильно «утешил». Дважды.

— Тогда не пытайся представить, просто поверь: за изнасилование тоже посадить могут.

Филипп смеется. Самодовольно и громко, как может смеяться лишь уверенный в себе красивый мужчина.

— Мы живем в правовом государстве, — говорит он. — Есть по-настоящему серьезные преступления, вроде неуплаты налогов, сокрытия доходов и финансовых махинаций. Тут закон справедлив и суров. А есть — убийства и изнасилования... Пфф!.. У меня, может, своя культура! Я, может, прочел «Пятьдесят оттенков» и нахожусь в поисках скромной девственницы?..

— Что ты собираешься делать с девственницей?

Филипп со вкусом потягивается, разминая плечи. Вот уж кто подчиняется законам природы. После секса он всегда податлив и нежен. Словно оргазм изгоняет из него демонов, обнажая истинную суть.

— Мне нравится, — говорит он, когда ты злишься по-настоящему. Когда сопротивляешься, словно чокнутая. Нравится видеть в твоих глазах предчувствие того, что ты сдашься. Нравится, когда твое собственное тело тебя предает... Оно становится таким тугим и в то же время пластичным. Ты еще сопротивляешься, но уже из принципа... В этом весь смысл. Есть что-то первобыстно прекрасное в этом; настигнуть самку и покорив ее, погрузиться в трепещущую плоть, как в теплое масло.

Опомнившись, я сглатываю. Да он — поэт. Кто бы мог подумать.

— Я думаю, тебе просто нравится причинять людям боль.

Бегло просканировав собственную память, Филипп кивает: и это тоже.

— Но с другой стороны, никому не нравится кромсать сухую деревянную плоть. Что бы вы там обо мне не говорили на кухне.

Пока он трепался, я уже проглотила свой сэндвич и начинаю жадно поглядывать на его... Но кое-какие мысли все же прорываются сквозь алчущий зов желудка. Зря я вчера так упорно протестовала; голодовку вздумала объявить. Вот — результат. Готова сожрать что угодно, лишь бы там была ветчина.

— Не знаю, — говорю я, отводя взгляд в сторону, — что тебе нравится. Ральф говорит, что ты вообще не особенно расположен к женщинам. Мне без разницы: я завожусь в тот миг, когда тебя вижу. Но говорят, что женщинам «холодная рубка» нравится еще меньше.

— Тогда зачем они ложатся со мной в постель?

— В надежде. Когда мужчина так выглядит, многие надеются, что в постели он способен на чудеса.

— Ты поразительно однобокая, — говорит он. — Да большинство считает, что погрузиться в чью-то там девственную плоть — наивысшее счастье. Что парни все дураки и добравшись до чьей-то писечки, больше ни о чем другом размышлять не могут, кроме как о женитьбе. Так вот, я тебе скажу кое-что и передай подружкам: мужчины тоже хотят, чтобы их любили, чтобы от них балдели и сходили с ума при одном лишь виде. И когда мужик провожает взглядом твои выдающиеся «таланты», он думает не о том, как бы довести тебя до оргазма, а о том, как бы он хотел их помять, сунуть между ними член, сжать и кончить тебе в подбородок. Никто не хочет никого ублажать. Все хотят, чтобы другие их ублажили.

— Я догадалась. Где-то между тем моментом, когда ты вытащил меня из машины и тем, когда ты наклонил меня над капотом.