Филипп оборачивается с какой-то непонятной усмешкой. Эту игру он знает и любит. По коже бегут мурашки, когда приперев меня к стенке, он ударяеет по ней ладонями.

— Я разве не сказал вам, — шелестит он мне в ухо, обжигая кожу дыханием, — чтобы вы не смели выходить на работу в подобном виде?!

Его рука хватает меня сзади за шею и стискивает так сильно, словно хочет растереть позвонки в труху. Филипп прижимает меня к себе и наклонившись, целует. Нарочно грубо, как опьяневший от крови солдат, целует обалдевшую от страха монашку.

— Прекратите, пожалуйста! — я упираюсь в его грудь, пытаясь вырваться, но он лишь крепче приживается к моему лицу, щетиной обжигая кожу на подбородке.

— Не прекращу!

Он делает быстрое движение руками и моя блузка вдруг врезается в шею, выстреливает пуговицами под громкий треск шелка. Филипп склоняет голову — поцеловать меня в шею. Я сопротивляюсь, изо всех сил, он ломает сопротивление.

Какое там было стоп-слово? «Желтый»? На яхте я так им и не воспользовалась. Филипп подхватывает меня на руки, как невесту... или, как военный трофей. Тащит в комнату, швыряет на койку и быстро, как оборотень взбирается на меня верхом.

— Какое у нас стоп-слово?

— Желтый. Не останавливайся...

— Я что, похож на того, кто может остановиться? — спрашивает он хрипло, взглядом указав на свой пах. Усмехается. — Но вдруг ты придешь в себя и все покажется тебе унизительным?

Филипп откидывается назад и с такой силой выдвигает ящик прикроватной тумбочки, что тот с грохотом вылетает из пазов. Квадратные пакетики презервативов, взлетают над кроватью как серебристый дождь конфетти. С мягким шорохом разлетаются по покрывалу. Надавив одной ладонью мне живот, Филипп второй рукой хватает один пакетик и зажимает в зубах. Разорвав привычным коротким движением головы, сплевывает пустую упаковку через плечо.

Рассудком я понимаю, он прав.

То, что он делает со мной — унизительно. Или, по крайней мере, должно таковым считаться. Знаю, что должна бы чувствовать себя оскорбленной, но... Меня пробирает дрожь, когда он рывком спускает лямки бюстгальтера и жадным ртом впивается в мою грудь. Спина сама собой выгибается, а из горла вырывается всхлип...

...Он стискивает мои запястья, прижимает их к матрасу, за моей головой. От кончиков пальцев ног, по бедрам пробегает знакомая дрожь. Я выгибаюсь под ним дугой, опадаю, бессильно хватая воздух открытым ртом. Перед закрытыми глазами кружатся хлопья теплой ласковой черноты.

Филипп с рычанием утыкается лицом мне в плечо.

— Если бы твоя мать так трахалась, я бы снова на ней женился.

Меня передергивает.

Было время, когда Джессика в самом деле пыталась быть моей матерью. Заплетала косы, читала сказки и выносила мозг обещаниями «вернуться домой к папочке и всегда быть вместе». Но потом Ральф показал ей свой член и у нее появились другие, более здоровые интересы.

— Давай убьем ее и оставим чайкам.

— Нельзя: она завещала все свои деньги Ральфу.

— Это самый трогательный посткоитальный диалог, что я слышал, — произносит скучающий голос из темноты.

Мы резко оборачиваемся, едва не ударившись лбами и темнота, отделившись от кресла, встает, превращаясь в фигуру в черном. Белый воротничок фосфорисцирует в темноте.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спрашивает Филипп, приподнимаясь на локте.

— Я? — переспрашивает тот. — Да так. Ничего... В немом почтении наблюдаю, как мой лучший друг е..т мою женщину.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

Глава 1.

«АССАСИН».

Шампанское я захватила с собой. Гадость. Все на свете гадость... разве не так? Интересно, чем они сейчас занимаются? Кормят друг друга клубникой со сливками и целуются, или устроили подушечный бой?

Стоя перед зеркалом я затягиваю волосы в хвост. Тяну его в стороны, разделив на два пучка — чтобы резинка легла к голове поближе. Вид у меня, тот еще — как у гейши, ступающей на тропу войны. Но не валиться же в самом деле в кровать и плакать.

Пусть Джессика сходит с ума, не в силах избавиться от своего наваждения. Пусть Адина дергается в падучей, намекая, что причастилась графского тела. Что чует теперь чует его приближение тем самым местом. Фрау Вальденбергер была права: Ральф бросил меня.

Бросил.

А когда тебя бросили, есть лишь один способ справиться: признать это и найти другого мужчину. Чем скорее, тем лучше. И я знаю, что я найду. «Пока у женщины стоят сиськи, ей не составит труда найти парня, у которого в ответ поднимется член!» — как повторяет старушка-Лизель.

И я нахожу. В первом же прибрежном баре. Вряд ли она такое имела в виду, но фрау Вальденбергер вряд ли меня осудит. Их трое и все они чертовски мне нравятся. Особенно Они черноволосые и кудрявые. Может быть итальянцы, а может — испанцы. Или же турки. Они все трое мне нравятся.

Может быть, это та самая патология, о которой толковала моя психотерапевт? То тлеющее в груди желание превратить себя во что-то, на самом деле отталкивающее, чтобы объяснить себе, почему моя любовь не нужна.

В шлюху.

Психотерапевты всегда пытаются все себе объяснить, растолковать и классифицировать. Я сказала ей, что мне просто хочется трахаться. И что ничего грязного в сексе нет. Пусть лучше расскажет, что за желание заставляет ее хоронить себя заживо в слое жира. Считает ли она секс более грязным, чем приготовленная в забегаловках жрачка? Боится быть изнасилованной? Пусть мне расскажет, прежде, чем мы продолжим.

Ральфу пришлось поползать, прежде, чем отменить диагноз «шизофрения».

Не хочется мне мараться. Мне хочется раскинув руки прыгнуть и...полететь, а потом... разлететься на тысячи мелких кусков, как стеклянная ваза. Чтобы брызги стекла смешались с брызгами моря и я исчезла, оставив после себя короткое «дзинь».

Альфредо, — чем больше текилы он пьет, тем более кельнским его итальянский акцент становится, — спрашивает, почему я смеюсь.

— Что сказал бы Андерсон, если бы Принц оказался геем? Ну, знаешь, в «Русалочке». Она должна была умереть, если принц полюбит другую женщину. Но что, если бы Принц влюбился в мужчину?

Он смотрит на меня блестящими пластмассовыми глазами. Черными-черными, как воды у пристани. Я продолжаю:

— Они могли бы жить все втроем. Русалочка бы простила... что ей еще оставалось? Она же была целиком зависима от своего Принца. Может быть, у них был бы секс втроем. Или шоппинг.

— Ты вот реально... Серьезно задумываешься над такими вещами? — спрашивает он, пытаясь притянуть меня к себе. Но когда я его отталкиваю, то подчиняется. Моментально. Без боя. Слабак.

Совсем, как Андреас.

Я вытираю ладонью рот. Куда подевались настоящие мужики?.. А, ну да. Вспомнила... Послали меня пройтись.

— Вообще-то, Андерсон сам был геем, — говорит Альфредо. — «Русалочку» он написал после свадьбы друга в которого был влюблен.

У меня отвисает челюсть. Вместо «дзинь» снова «плюх».

— В чем дело? — спрашивает Альфред.

— Ни в чем, — я набираю в рот побольше текилы и закусываю лаймом. Вот это жестко — до слез. — Ты меня убил сейчас.

— Ты — больная? — спрашивает Альфред, или он Альберт? Настолько ошалел, что даже разозлиться не может.

Закатив глаза, я наливаю еще текилы и пью: что за мерин? Надо выпить еще для храбрости и вломиться в приют, пока старухи, как Эльке, не разобрали всех жеребцов.

— О, — говорит мой мерин. — Смотри! Ассасин...

Я оборачиваюсь, наводя фокус.

Ральф стоит, опустив голову и расправив плечи. Он инкогнито, в черном спортивном костюме: чтобы благочестивые женщины не узнали. У них привычка таскаться в самые неподходящие для приличных фрау, злачные места и сплетничать о том, кого они в этих местах встречают. Свет прожекторов выхватывает из темноты широкие плечи, опущенный до самых глаз капюшон.

Клубы табачного дыма цепляются за него, словно облака за мрачные скалы.