Вряд ли моя достаточно юная и романтическая художница представляла все перипетии, что предстояло ей испытать на непростом пути человека, связавшего себя с каким бы то ни было творчеством. Двор, в который она забрела, был не то что не королевским, но даже не княжеским, а тем более не принадлежал финансовому магнату или иному олигарху и предпосылок к тому никаких не наблюдалось.

И кто она мне — душа заблудшая, чье положение мало чем отличалось от моего собственного. Самое обидное, что время мое удивительным образом стало вдруг бежать во много раз быстрее. Если ранее я мог садиться за машинку примерно через час после утренней побудки, то теперь оно куда-то исчезало как вода из кипящего чайника. Лишь когда гостья с первыми вечерними сумерками погружалась в сон, мне удавалось на короткий срок садиться за стол для работы. Но и тут возникли сложности, связанные с чутким сном моей квартирантки: она, видите ли, не могла спать, когда слышалось негромкое шлепанье литеров по бумаге. Начинала ворочаться, вздрагивать, а потом и совсем просыпалась и, недовольно морщась, и как бы между прочим интересовалась, надолго ли это у меня. Хотелось надерзить, ответить жестко и нелицеприятно, но вместо этого я покорно выключал машинку и укладывался спать, задавая один и тот же вопрос: за что ниспослано мне это испытание? Ответа, само собой, не получал, но постепенно пришел к мысли как разрулить эту довольно нестандартную ситуацию.

Возможно, если бы она с восходом солнца уходила на этюды, где вволю намалевавшись, поймала несколько сладостных образов, получив от этого удовольствие, может, тогда она и спала бы крепко, как солдат после битвы. А пока что утренние часы пропадали даром за никчемными разговорами о том, как счастливо могли бы жить два творческих человека под одной крышей… Как к нам съедутся друзья, а вслед за ними прогнавшие о необычном творческом союзе пожалуют телевизионщики, журналисты… И мы сообща станем радоваться нашей идиллии. В ответ мне хотелось послать ее саму в эту самую идиллию, где можно жить без работы и без потребности к ней. Увы, но это не для меня. И само словечко «идиллия» больше похоже на вычурное ругательство.

Мне же нравилось, когда из машинки через определенный интервал вываливался очередной листочек, покореженный и пробитый почти насквозь слишком мощными шлепками электрощупалец мерно рокочущего умного устройства. То был мой труд, и смотрел я на него примерно, как крестьянин смотрел на смолотое зерно, сыплющееся из-под жерновов мельницы в пропитанные мучной пылью мешки. Не только работа, но возможность почувствовать себя просто мужиком, пахарем, которому не стыдно глянуть в глаза окружающих. Пусть даже самому себе сказать вечером: «Тяжела наша работенка, да без нее никак…»

Кроме сложностей при общении, на которые можно глянуть итак и этак, острее всего стояла проблема питания. Все, что было в моих возможностях— это предложить ей пару свежих почти созревших кабачков, которые в то лето удались на славу. Похожие на кабанчиков светло-зеленые тушки лежали чуть ли не под каждым кустом, куда я наудачу в свое время бросил их семена, пожертвованные кем-то из соседей. Но вся беда заключалась в том, что жарить их было не на чем из-за отсутствия подсолнечного или иного масла. Закончилась и прошлогодняя картошка, опять же заимствованная у сердобольных соседей, а свежая, посаженная моими руками на собственном огороде, почему-то поспевать не спешила. Меня просто распирало изнутри, до того хотелось порадовать ее какими-то там яствами. Принялся изобретать немыслимые для моего небогатого кулинарного опыта блюда из подсобных продуктов, сосредоточив свое творчество все на тех же кабачках. Раздобыл у соседей полбутылки прошлогоднего масла, которое оказалось как никогда кстати. Я томил разрезанные на дольки кабачки в русской печи в глиняном горшочке, запекал в тесте на сковороде, стряпал пирожки, делал пюре, сушил, вялил и регулярно подавал свои кабачковые творения на обед, завтрак и ужин.

Гостья молчала… И не было случая, чтоб сделала замечание по поводу моих творческих изысков: обязательно отщипывала хоть кусочек от приготовленного очередного кулинарного шедевра, широко открывала рот, зажмурив при этом глаза и, словно предписанное врачом лекарство, клала его внутрь, потом также осторожно рот закрывала… Не знаю, что она делала стем куском дальше, потому как характерных жевательных движений не наблюдалось. Через некоторое время она заканчивала трапезу и выходила во двор. Вполне возможно, именно там с невыносимыми муками она заставляла себя проглотить кусок дежурного блюда, а может, элементарно выплевывала его подальше, дабы не оскорбить самолюбие хозяина-кулинара.

С одной стороны, мне было глубоко все равно, как она поступает с изготовленным мной самолично продуктом, с другой — такое чувство, как совесть, являющаяся не таким уж тайником души, поскольку регулярно проявляет себя в самые неподходящие моменты, давала о себе знать. И мне было просто стыдно за свое нищенское положение, когда не то что конфетки или печеньица к столу подать не мог, а даже краюхи свежего хлеба. Вспомнил, что не так давно пастух Леша подкинул мне мешок муки, предназначенной колхозом для подкормки телят, лишив их части требуемого рациона. Поначалу, открыв мешок, забраковал отсыревшую серую массу, годившуюся к использованию разве что в качестве клейстера для наклейки обоев. Но деваться было некуда, извлек тот мешок на свет из амбара и после долгой консультации с местными домохозяйками замесил по всем правилам квашню, используя вместо дрожжей перебродивший сок все тех же кабачков. Вопреки всем ожиданиям квашня за ночь поднялась. Вывалил ее на стол, размял как положено, переложил на здоровенную сковороду и засунул ее в протопленную печь. Через какое-то время оттуда пошел непередаваемый хлебный аромат, на моем первом в жизни каравае появилась коричневая корочка и, еще подождав несколько томительных минут, с помощью ухвата извлек его из печи. Не веря своим глазам, осторожно проткнул хлеб щепочкой, чтоб убедиться, что он пропекся полностью. Нет, все было в порядке. Как заправский пекарь накинул на него полотенце и выложил на подстеленную по такому случаю газету. После того как разрезал каравай на краюхи, решился испытать его на вкус. Он получался вполне съедобный! Более того, гораздо вкуснее хлеба покупного, рассыпавшегося на мельчайшие частицы, стоило только нарезать его на куски. Так что от голода мы не должны были помереть. Но, что характерно, квартирантка моя и словечком не обмолвилась по этому поводу. А ведь если разобраться, то хлеб в российских деревнях испокон века пекли не иначе как женщины. Только вот… где они теперь…

Иногда Леха привозил из своих личных запасов немного картошки и огурцов. Соль была. Вместо чая использовал наросты чаги и особую траву, название которой таки не запомнил, но в заваренном виде она очень походила если не на цейлонский, то уж на грузинский чай точно. О сахаре мечтать не приходилось, хотя иногда и позволял себе, экономя на чем-то другом, покупать небольшой кулек со сладким сыпучим веществом слегка серого цвета. Но он удивительно быстро заканчивался, и мне даже вспоминались рассказы старшего поколения, как когда-то принято было пить чай «вприглядку», подвесив кусок рафинада на веревочке к потолку. А что делать, в те времена большинство жителей нашего чудного государства питались вприглядку не только сахаром…

Но постепенно мне надоело проявлять чудеса кулинарной изобретательности, жил ведь до этого вполне сносно, пока не занесло на постой эту самую квартирантку. Стал уже подумывать, не предложить ли ей поездку в город, что называется, в один конец, как однажды она вдруг предложила написать мой портрет. Да, не скрою, мне это польстило. Я такой же смертный со всеми вытекающими отсюда последствиями. Лишь поинтересовался с легкой иронией:

— Писать меня станешь с кабачками под мышкой?

Но она иронии не приняла, поскольку, как мне казалось, вообще была обделена природой всем, что относится к юмору, смеху, иронии. Скривив капризно губы и покачав головой, повелительно указала взглядом на машинку. Выходит, с сегодняшнего дня мне уготовлена роль натурщика?! Всю жизнь только и мечтал о подобном счастье. Извольте, чего не сделаешь ради высокого искусства.