Мой род насчитывает пять поколений «сидельцев». Так уж сложилось. Началось все с Николая I в 1850 году, когда один из моих далеких предков был направлен на поселение в Тобольск. (За что, смею пошутить, весьма признателен самодержцу Николаю Александровичу.) Иначе многое в моей судьбе сложилось бы иначе. Кстати говоря, предок мой оказался в одном этапе с Ф. М. Достоевским, но в Тобольске пути их круто разошлись.

И женился тот ссыльный-поселенец на дочери такого же ссыльного. И нарожали они семь или восемь детей. Таких же непокорных и свободолюбивых, а потому чему удивляться, что черта эта передалась их детям, а по большому счету всему нашему роду. Так что через определенный срок подвергались арестам, а кто и заключению все остальные мои предки, как по заказу, включая отца и деда.

Но, что интересно, сам я никогда не ощущал на себе клейма ссыльных пращуров, может потому, что едва ли не половина моих земляков-ровесников пережили примерно то же самое.

Уже потом, став чуточку мудрее, принялся размышлять и взвешивать: столь ли велики были на самом деле грехи моих предков, и могла ли их судьба сложиться иначе? Наверное, могла бы, будь они не столь своевольны и независимы. Да еще, если бы законы моей отчизны были не столь суровы, когда за малейший проступок, ослушание начальства ты мог оказаться на скамье подсудимых. Так или иначе, но дед и отец были реабилитированы, однако… годы, проведенные в заключении, наложили на них свой не проходящий с годами отпечаток. Передался ли мне их настрой к власти и ее верховным правителям — несомненно. Иначе и быть не могло.

Но, если разобраться, большая часть моего послевоенного поколения жила и вырастала под прессом того партийного уклада, считавшегося единственно правильным и верным.

Главное же преступление тех властей вижу в том, что был подчистую разломан, распылен прежний жизненный уклад миллионов семей, строившийся и слагавшийся веками. Прервались родовые связи, рухнули не только дворянские династии, уничтожено духовенство, промышленники и предприниматели всех мастей и калибров, но искорежили и крестьянский быт, сделав состоятельных, работящих хозяев изгоями, заронив искру зависти и ненависти к чужому добру, а значит, и к самому человеку. Такого разгула всеобщей ненависти людей друг к другу Россия до сей поры не знала…

Часть этого зла вылилась и на наше послевоенное поколение, а уж кто и как его воспринял, не мне судить. И сейчас это чувство зависти живет где-то рядом, потому как разобщение наше не закончилось и многие, ой многие ощущают себя отколотыми, как малые щепочки, отброшенными от общегосударственного древа. Со щепой легче управляться, чем с могучим стволом, соединенным и сплоченным природой в единое целое. Потому и пришло на ум название «щепа», поскольку все мы по той или иной причине в разное время лишились этих связей и теперь, особенно под старость, остро чувствуем одиночество и ненужность. Так это или нет, решать читателю. Дело автора — высказать свою точку зрения, и совсем необязательно, что все и каждый должны быть с ней согласны…

…Заранее предвижу, что, прочтя написанное мной воспоминания, большинство читателей, особенно моего поколения, отнесутся к ним с неприязнью. Зачем ворошить старое, почти сгоревшее. Поздно… Лучше бы о чем-нибудь пафосно-бравурном и веселом написал. Да, у нас принято говорить о былом: с ностальгической ноткой в голосе. Так уж мы воспитаны и приучены быстро забывать обиды и унижения. Удивительная страна, поразительные люди! И я в том числе. Точно такой же. Ничем не лучше и не хуже. Разве что памятнее во всем, что касалось несправедливости…

Мужик с топором в руке тяжело пробирался по снежной целине, держа направление на сосновый бор, стоявший дружной, почти без просветов стеной в стороне от санной дороги. Сосны были стройны, с густой кроной и правильными геометрически очертанными цилиндрическими стволами. Вольные деревья, не обремененные никакими заботами, кроме как пополнением своих рвущихся вверх, ввысь соков. И сейчас, глядя с высоты своего могучего роста на маленького мужичка с топором в руках, они и не догадывались о его замыслах.

А тот, добравшись до кромки лесного массива, нацелился на стоящую особняком сосну, задрал голову вверх, прищурился, обошел ее вокруг, похлопал, словно свою бабу по крутому округлому боку, и одобрительно крякнул. «Пойдет… — сказал сам себе, — пойдет для начала…» Затем он скинул на снег полушубок, двумя руками взял хищно изогнутое топорище, прицелился чуть выше комля и неожиданно вонзил стальное лезвие своего орудия в ствол. Дерево даже не вздрогнуло, не почувствовав угрозы для себя, и лишь небольшие комочки снега посыпались с ветвей вниз, на голову мужика, словно хотели предупредить о чем-то… Но тот и не заметил снежной пыли, поскольку раз за разом вонзал топор в ствол, делая тонкий, но смертельный для дерева заруб вначале на одной стороне, а потом точно такой же с другой. От каждого рубящего удара из все увеличивающейся расщелины вылетали тонкие пласты пока еще живой сосны и падали здесь же рядом на снег. Щепа… Она неизбежна, когда железный инструмент, находящийся в человеческих руках, соприкасается с деревом.

Дерево же терпеливо сносило волю человека, задумавшего пустить в дело красавицу-сосну, судьба которой была предрешена с самого ее рождения. Когда зарубки с той и другой стороны почти сошлись, мужик вырубил шест, уперся им в ближний сук, поднатужился и… по всему стволу пробежала судорога, конвульсия, оно начало клониться, сперва чуть заметно, а потом все шибче и шибче и покорно, громко ухнув, рухнуло на снег. Мужик же, чуть передохнув и выкурив цигарку, прошелся вдоль ствола, обрубил ветки, торчавшие местами сучья, а потом и вершинку, словно снял скальп со своей жертвы. Обезображенный ствол продолжал оставаться красивым, хотя и был оголен до неприличия, но уже не был деревом, став бревном, обрубком, сутунком…

Мужик же тем временем привел по натоптанному следу лошадь с санками, забросил, тяжело и надрывно пыхтя, на санки ствол, крепко закрепил его пеньковой веревкой и понукнул лошадку. Та дернулась, налегла на передние ноги и, мелко ступая, потащила санки к дороге. На снегу же остались некогда разлапистые ветви и множество свежесрубленной щепы, которая летом почернеет под солнцем, потом покроется слоем пыли, и пройдет год, а может, чуть больше, и от нее не останется и следа.

…Судьба каждого из нас чем-то похожа на участь предназначенных для строительных или иных дел деревьев. Кто-то там, свыше, распоряжается достигшим юного возраста подростком и, изъяв из привычной домашней среды, обрабатывает на свой манер, при этом делая ребенку больно, оставляя неизгладимые шрамы-зарубины в его душе и кучу щепы как следствие педагогическо-воспитательного процесса.

Ставши взрослым, человек обычно забывает о тех частичках, что у него отняли, чтоб сделать иным, пригодным для общественной деятельности существом. Иные вообще не помнят, какие изменения они претерпели, пока их готовили к иной жизни. А кто-то те щепочки в воспоминаниях своих хранит до конца жизни. Словно первый срезанный завиток волос своего первенца. Но каждый из нас вынужден был пройти через процесс правки, обработки, подгонки под общий стандарт. Без этого воспитательный процесс в нашей стране был немыслим. И я не верю тем, кто считает, что с ним обошлись бережно и правильно. Без боли подобное преображение не происходит.

Потому и назвал свой небольшой сборник новелл «Щепа и судьба», поскольку те мои давние щепочки-воспоминания до сих пор живы и не утрачены, и хочу, чтоб о них узнали те, кому они будут интересны.