– Будешь?

– Давай, – соглашается он, и второй стаканчик перекочевывает в его руки.

– А по поводу чего угощение? – интересуется Лео, выдув не меньше половины стакана за один присест.

– Витя сказал, что ходил за кофе себе, вспомнил про нас и решил купить нам тоже, – говорит Рита. – Но…

– Но третьего стаканчика у него в руках не было, это раз, – подхватываю я, пока мы медленно движемся в очереди, – а два – хоть на что спорим – это он тебя, Орешек, впечатлить пытался. Таська просто за компанию подвернулась. Ты уж не обижайся, Тась.

– Да я не обижаюсь, – пожимает та плечами. – Я с тобой согласна, я уже Рите говорила, что Витя точно к ней неровно дышит, потому что и угощения эти, и писать он ей стал постоянно…

– Он тебе пишет? – от возмущения и неожиданности я даже останавливаюсь, и в меня немедленно врезается кто-то сзади. – Почему ты ничего не говорила? Почему Таська знает, а я нет?!

– А что тут говорить, – бормочет Рита, но в это самое время подходит наша очередь, и на пару минут разговор приходится прервать. Однако усевшись за столик с подносами в руках, я возобновляю его, требовательно повернувшись к Рите:

– Почему ты не говорила, что денди тебе пишет? Как давно и как часто? Что хочет?

– Ты уже на помидор похож, – комментирует Лео, принимаясь за свой обед. – Видала, мелкая, как он тебя ревнует?

– Отвали, – досадливо говорю я. Друг не унимается, и я показываю ему средний палец. Он весело смеётся.

– Да что тут говорить, ну пишет и пишет, – отвечает тем временем Рита. – Ничего такого в этом нет, мы же все-таки с детства дружим. Как дела, спрашивает, про планы на день. Погулять звал несколько раз.

– А ты? – внимательно смотрю я на неё. Не дай бог она согласилась! Рита встречается со мной взглядом, и в больших ореховых глазах я вижу смешинку.

– А что я? Ты не знаешь, чем я занимаюсь по вечерам? Если ты забыл, напомню: каждый вечер я провожу с тобой.

Действительно, она каждый вечер со мной. Ревность успокаивается, отходя в сторонку и уступая место гордому самодовольству. Каждый вечер она выбирает меня.

– Ну что за милая парочка, – ни к кому не обращаясь, говорит Кирилл.

– Мы не парочка! – немедленно протестует Рита.

– Пока ещё, – уточняю я. Она закатывает глаза, а я, пользуясь моментом, быстро ворую салат, который она ест.

– Эй! – Рита стукает меня по плечу и тащит к себе мою пиццу. Я вцепляюсь в неё и не отдаю, а когда она отпускает руку со своей стороны, наоборот, подношу пиццу вплотную к её губам, заставляя откусить и попутно специально пачкая ей щеки и нос. Рита ругается с набитым ртом, тщетно пытаясь быстрее прожевать еду, и начинает рыться в рюкзачке в поисках влажных салфеток. Мы с парнями смеёмся.

– Божечки, вы такие милые, – сообщает Таська. – Прямо как малыши в садике.

Я не против быть и малышом, и кем угодно, если буду таким вместе с Ритой.

Четвёртым уроком у нас в расписании стоит литература. Читать я всегда любил и стараюсь читать по максимуму, поэтому литература мне дается легко. Однако с прошлой недели Беллочка, кажется, затаила на меня зуб – после того как я не смог удержаться и врезал Максу Никоненко. Макс – один из дружков Раевского, но если с Раевским мы закусываемся постоянно класса с шестого, то с Максом прежде не конфликтовали, просто не замечая друг друга. Тем сильнее был мой гнев, когда Никоненко внезапно высказался по поводу Риты – и в очень нехорошем ключе. В последнее время я стал крайне несдержанным и резко реагирую на многие вещи. Раньше считал себя неконфликтным человеком, но теперь то и дело хочу набить кому-нибудь морду. Поэтому, услышав, как Макс говорит о том, что у Риты классные ножки и что он бы проверил, насколько она гибкая и насколько громко умеет кричать в постели, я даже не думал – просто от души врезал ему, а Беллочка именно в этот момент очень некстати вошла в кабинет. Теперь она, похоже, считает меня агрессивным и неуравновешенным. Черт, может, отчасти я и правда такой и знакомство с Ритой просто вытащило на поверхность тёмную сторону моей личности?

Как и на прошлом уроке, мы продолжаем обсуждать поэтов Серебряного века. Белла рассказывает о биографии Есенина – рассказывает нудно, пресно, так, что мне быстро становится скучно. Всё-таки очень многое зависит от учителя. Даже самый сложный предмет можно полюбить, если педагог увлечён им, а если рассказывать так, как Белла, то можно отбить всю любовь к самому интересному уроку. Творчество Есенина мне очень нравится, поэтому я много читал про него, у меня даже есть его биография, и сейчас, вполуха слушая нудный бубнеж Беллы, я лениво думаю о том, что мог бы рассказать о поэте лучше, чем она. В конце концов я вообще перестаю концентрироваться на том, что говорит литераторша, и уношусь далеко в свои мысли. О Рите, о музыке, о новой песне, которую написал только вчера, в один присест, вернувшись домой после прогулки с Ритой. Она родилась на волне вдохновения, слова приходили откуда-то из сердца, а потом точно так же пришла музыка…

– Камаев, поделись с нами, о чем таком интересном ты думаешь, что совершенно не слушаешь учителя?

Белла, сложив руки на груди, возвышается передо мной.

– О музыке, – честно говорю я. – А ещё о девушке.

В классе слышатся смешки. Белла поджимает губы:

– Очень интересно. А о творчестве Сергея Есенина ты подумать не хочешь?

– Я уже много о нем думал, – пожимаю я плечами. – И читал о нем тоже.

– Вот как, – Белла Борисовна отходит к своему столу, опирается на него спиной и, сняв с носа очки, с нескрываемым интересом смотрит на меня. – Перед нами знаток, как я посмотрю. Может, ты нам прочтёшь что-нибудь из Сергея Александровича?

– С удовольствием, – я легко поднимаюсь из-за парты и вышагиваю к доске. Остановившись перед классом, оборачиваюсь к литераторше.

– Что вам прочесть?

– А ты много чего знаешь у Есенина? – с неподдельным удивлением спрашивает она. Я согласно киваю. У меня хорошая память – впрочем, у музыканта и не должно быть другой, – я легко запоминаю стихи, даже не напрягаясь, и пару десятков есенинских стихотворений рассказать точно могу.

– Что ж, Станислав, – Беллочка протирает очки подолом пиджака и вновь водружает их на нос. – Прочти свое самое любимое.

– Нет, самое любимое, пожалуй, не стоит, – живо возражаю я. Белла поднимает брови:

– Это ещё почему?

– Боюсь, оно вам не понравится.

Одноклассники опять начинают хихикать. Кирюха с Лео перешептываются и откровенно веселятся. Они знают, какое стихотворение Есенина я люблю больше всего.

– И все-таки ты прочти, а мы послушаем, – твёрдо говорит Белла. Черт, ну я предупреждал, она сама захотела. Я прочищаю горло и, глядя поверх голов, начинаю негромко читать:

– Пой же, пой. На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои вполукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел…

Шепотки и смешки, гуляющие по классу, смолкают, и в кабинете устанавливается мертвая тишина. Двадцать пять человек не шевелясь слушают меня, и мельком я думаю о том, что благодаря своим выступлениям здорово наловчился держать внимание толпы.

– Я не знал, что любовь – зараза.

Я не знал, что любовь – чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Я не знаю, почему так люблю это стихотворение. Оно с первого прочтения привлекло меня. Не пошлостью и грубостью, нет, но тоской, сквозящей за каждым словом, общей атмосферой одиночества и боли, пронизывающей каждую строку.

– Пой, мой друг. Навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рань.

Пусть целует она другого,

Молодая, красивая дрянь…

– Спасибо, Стас, пожалуй, хватит, – словно приходит в себя Белла Борисовна, наконец останавливая мою декламацию. Хорошо, что она успела это сделать, ведь уже очень скоро в тексте должны были бы прозвучать те слова, которые не принято произносить в приличном обществе.