«Вопрос о свободе и правах женщины <…> создал целую отрасль в литературе», – констатировала М. К. Цебрикова398. Влияние литературы на общественную жизнь в России всегда было сильным, так как литература была практически единственным подцензурным каналом распространения новых идей. В ситуации тотальной цензуры роль писателей выросла только что не до роли духовных отцов нации. Они в значительной степени формировали общественное мнение, влияли на развитие языка. Поэтому нет ничего удивительного в том, что противники «женского вопроса» связывали его становление с неправильной «литературой, которая разнит полы»399, которая твердит женщине о гнете и о рабстве и настраивает ее на враждебный тон.

Начиная с 1840‐х годов положительный образ женщины в литературе был представлен в исполнении героиней традиционных женских ролей, но облагороженных уважением к ее чувствам.

Произведения, в которых тема эмансипации женского сердца разрабатывалась «по Жорж Санд», пользовались у публики неизменным успехом400. «Громовой успех» выпал на долю «Полиньки Сакс» А. В. Дружинина (1847) и «Подводного камня» П. Н. Кудрявцева (1860).

Центральная проблема, решаемая на страницах литературы этого направления, – определение границ сексуальной свободы женщины, соотношение ее долга и ее права на счастье. Представления о женской сексуальности и нормы сексуального поведения женщин пересматривались. Пушкинская Татьяна – национальный идеал русской женщины – была подвергнута критике «за подчинение»401. В. П. Боткин укорял Татьяну за то, что она «добровольно осудила себя на проституцию со своим старым генералом»402. «Не могу я примириться с положением Татьяны», – писал он Белинскому. Последний отвечал: «О Татьяне тоже согласен. С тех пор, как она хочет век быть верною своему генералу, ее прекрасный облик затемняется»403. Хотя, по свидетельству критики, в свое время именно слова Татьяны, обозначавшие границы ее сексуальной свободы, – «Но я другому отдана. Я буду век ему верна» – получили большой общественный резонанс.

«Пушкинский идеал давно побледнел и увял»404, – подвела итог в 1870‐х годах М. Цебрикова. «Пушкинский идеал – это верность китайскому закону», который гласит: «Если женщина имеет мужа по сердцу, она имеет его на всю жизнь; если она имеет его не по сердцу – она имеет его на всю жизнь»405.

Новая общественная тенденция признавала за женщиной право рвать те брачные узы, которые приносили ей страдание и в целом ее не устраивали. Поначалу Цебрикова также с пониманием относилась к любви женщины вне брака, объясняя ее «естественной потребностью в счастье»406, что подразумевало право на выбор сексуального партнера и право распоряжаться своим телом.

Вопрос о пределах женской свободы – как социальной, так и сексуальной – стал социально значимым. Зачастую требование женщинами прав социальных интерпретировалось как требование ими сексуальных прав, или «права на разврат», как говорили тогда. Это очень тревожило М. К. Цебрикову, которая считала первейшей необходимостью общественности сформировать положительный образ «новой женщины» в литературе407. В закрытом российском обществе литература была только что не единственной базой для идентификации личности, и ее воздействие на обыденное сознание читателей было очень значимым. Утверждение Н. Н. Соловьева408, что семейные истории в России происходили по причинам литературным, по прочтении какой-нибудь книги или статьи, похоже, не было сильным преувеличением. В итоге Цебрикова довольно быстро изменила свои взгляды на проблему сексуальной свободы женщины и трактовала ее счастье как участие в «общем деле», с табуированием тела, сексуальности и проявлением их только в интересах рода409. Ее окрестили полицмейстером от нравственности.

Тема женской жизни была популярной в беллетристике 1850–1860‐х годов. Писатели активно изучали жизнь женщин разных социальных слоев, социальных групп и классов. Купечество исследовал А. Н. Островский (в «Грозе», 1859 и других пьесах). Крестьянство описывал А. Ф. Писемский («Горькая судьбина», 1859), Н. А. Некрасов («Саша», 1855). Мещанскую, чиновничью среду изучали Н. Помяловский («Молотов», 1861; «Мещанское счастье», 1861); А. Ф. Писемский («Тысяча душ», 1858; «Виновата ли она?», 1855; «Богатый жених», 1851; «Тюфяк», 1850). Дворянскую среду воспел «Гомер дворянского сословия» И. С. Тургенев («Рудин», 1856; «Накануне», 1860; «Новь», 1878; «Клара Милич», 1882) и И. А. Гончаров («Обломов», 1857–1858; «Обрыв», 1860).

Оказалось, что женщины всех сословий были не удовлетворены своей жизнью. Они протестовали против тирании семьи, томились от бездеятельности, стремились к независимости, самостоятельности, служению «общему делу».

Писатели сочувствовали женщинам и чувствовали грядущие перемены: «Ему грезилась мать – создательница и участница нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения»410, но никакого конкретного дела в общественной жизни они им не могли предложить. Единственная сфера, куда обращались их взоры, была семья, в которой женщина нашла бы «полный простор своим силам, осмысленную деятельность»411. Это было продолжением известных идей Н. И. Пирогова.

В русской литературе появилась череда образов сильных духом женщин, жаждущих действия, но скованных общественными установками, отсутствием знаний и жизненного опыта, которые с надеждой смотрели на образованных мужчин как на своих учителей. Мужчины описывались с долей «ядовитого презрения», которое проявилось в русской литературе с начала XIX века. Например, в парах Обломов и Ольга Ильинская (И. А. Гончаров, «Обломов»), Агарин и Саша (Н. А. Некрасов, «Саша») мужчины «недотягивали» по волевым и моральным качествам до женщин. Выходом из положения, как едко заметил А. В. Амфитеатров412, оказался писательский прием соединения русских женщин узами брака с иностранцами. Елена Стахова (И. С. Тургенев, «Накануне») уезжает с болгарином Инсаровым служить его отчизне, Аглая (Ф. М. Достоевский, «Идиот») активно участвует в политических делах своего польского мужа. Ольга Ильинская (И. А. Гончаров, «Обломов») в браке с русским немцем Штольцем открывает в себе деятельную личность: