Кто кого и где вопрошает? У кого что и где звенит?

Дзинь.

Если даже малейшую горечь невозможно разделить с окружающими, как поделиться величайшим горем? Как разделить страдание? Может ли страждущий объяснить, как он страдает? Нет. Переживая страдания, мы — немы. Мы как бы не мы; мы не вместе, не сообща, каждый в себе, сам по себе.

Ни ме ни бе.

Кто мы вместе, не знаем мы сами. Кто мы? Свази? Суоми? Саами?

Наши думы тайно угрюмы, наши зовы к далеким звездам красноречиво немы.

Невыносимую боль, невосполнимую утрату и неописуемую тоску человек переживает в глубоком одиночестве. Одиноким живет человек в человеческой гуще и жиже. Одиноким живет в массе таких же, как и он, контуженных от рождения особей человеческой популяции, случившихся в одном и том же месте, в одно и то же время.

Правильно ли видеть в глубоком одиночестве что-то гордое? Гордон-чайльд-гарольдовское? Чтобы подбородок кверху, локоны по ветру и ручкой вот так вот, и все это под какую-нибудь приторную крейслериану… Нет! Нет, поскольку приписывать одиночеству гордость — и этой одинокой гордостью гордиться (чуть ли не давиться и удавиться!) — удел лукавых (неискоренимых романтиков — «лотреамонтиков»). В состоянии гордого одиночества есть жалкое бессилие и жалобная ущербность. Свобода — даже не результат, а процесс одиночества смиренного. Одиночества умиротворенного, если верить свидетельствам историков. Но кто же им поверит…

И со времен хелефеев и фелефеев ничего не изменилось.

Печаль и бессилие одиночества человек, как правило, переживает один. В одиночку — еще одну ночку. Но в момент очередного разрыва, будь то малейшая горечь или величайшее горе, ему надо изречь, поделиться. Снять с себя часть бремени. Возложить на других и с ними слиться. Ему хочется верить, что слово призвано соединять, и он призывает на помощь небеса, все известные ему словеса. Он изрекает, речью перебирает вокабулы, как каббалу, но та самая, главная — не бу-бу.

Слова, что вертятся на языке и срываются с языка. Фьють! Слова-узлы, слова-узы не вяжутся. Зато непонятно кем навязываются слова-паузы, слова-позы, что разъединяют и разделяют. Мы говорим одно, но подразумеваем второе, имеем в виду третье, не задумываясь о четвертом (взять хотя бы то самое слово из четырех букв?); мы говорим, видим и понимаем по-разному. И все «ждем нежданного слова» (по П. В.).

Своим чудовищным, возмутительным несоответствием слово являет разницу, маркирует размежевание, символизирует разрыв.

Раз — и ров.

Раз — и рёв.

Из тридцати трех букв нашего алфавита мы выбираем четыре и составляем из них — повторяя самую употребительную — слово-символ разрыва. Слово — далекое эхо того разрыва, того самого взрыва, который нас раз — а потом еще раз — еще много-много раз — разрывал и отрывал. Мы не можем выразить, отразить, отобразить, ведь образ не поддается речи; слово — условно — и вместе с тем, безусловно — мысль прерывает. Нас обрывает на полумысли (хотя, возможно, нас рвет от самой мысли, и выблевываемые звуки — лишь здоровая физиологическая реакция организма на мышление: подумал — стошнило). Обрывки тошнотворных полумыслей, их четвертушек, восьмушек, и т. д. не могут быть полностью понятны. Рвань даже самой искренней речи — при самой желанной встрече — не способна высказать всю правду. Мы — слизь, реченная из лож. Понимали это многие, а наиболее ярко и пронзительно отразил Ф. Т. Но от этой яркости и проникновенности все равно не становится радостнее.

И со времен ессеев и фарисеев ничего не изменилось.

Считается, что слово призвано донести мысль, но, как правило, мысль не доносится в целости и сохранности; по пути она — в силу изначальной ограниченности слова — упрощается, урезается, ужимается. Так из дерева — да и то не всегда — получается древесина.

В лучшем случае доносится часть мысли, а остальное — недонесенное, недоношенное — утрачивается, зачастую невосполнимо. Из-за этой недоношенности не удается выразить все полифоническое богатство даже такого скудного мышления, как человеческое; слово отражает — тускло и плоско — его скудность. Так из теленка — да и то не везде — получается телятина.

В подобных недонесениях — древесный тес, телячий сек — передается лишь один, да и то приблизительный смысл, остальные, в их нереализованной и нереализуемой точности остаются за пределами слова. Короче говоря. Грубо говоря. Укорачивая и огрубляя слово, говорящий человек невольно укорачивает и огрубляет свое говорение, а вместе с ним — свою выговариваемую жизнь; все изреченное им в течение жизни может свестись к бессильной и печальной констатации, выраженной крайне лаконично: родился, жил и умер. Между мигом рождения и мигом смерти как миг промелькнула вся жизнь. Осмыслить которую я так и не сумел. Во мне всю жизнь что-то взрывалось, рвалось. Гром гремел. Я беспомощно морщился и глуповато мигал в ответ. Я что-то говорил, но меня не понимали; мне что-то говорили, но не понимал я. Почти никогда. Где связь? Как высказать? Как выразить?

Как преодолеть «бездну, разделяющую мысль от выражения», все думал, да так и не придумал В. О.

«Язык — неточный инструмент неточной мысли», — кто-то кого-то процитировал, а я зачем-то запомнил.

Недоносок. Субститут. Эрзац.

Абзац.

Я видел звезды, скалы, волны, я разевал беззубый рот,

А там внутри валун огромный, кляп камня, — преткновений, затыканий, — мычал, рычал, урчал урод.

Ну о каком уртексте можно вообще говорить?!

Вопиющее косноязычие.

И со времен хелефеев и фелефеев ничего не изменилось.

Разрыв речи. Речь разрыва. Многие пытались понять, некоторые понимали, немногие изрекали и описывали. Ведь замалчивать речевое рванье не только наивно, но и нечестно. Нечестно по отношению к другим, нечестно по отношению к себе.

А есть и те, кто это рванье маскирует словесами. Разрыв дискурса. Дискурс разрыва. «Концепт тропизма перманентной авторепрезентации и автоперцепции через парадигму гендерного дискурса как суггестивная деконструкция доминанты пола в постмодернистском поле…» Какой пол? Какое поле?

Какого хрена?

Где хрен? — Горчица?! — Водки!!!

Некоторые разрыв не только изрекали, но даже делали это велеречиво. Вычурно. Оборачивая для этого в чужие романтические кальки свои патетические писульки. Отсылая к Античности и далеким звездам. А были и такие, что воспевали и восхваляли. Под Брямса. Нарочито. Некоторые и сейчас продолжают воспевать и восхвалять. Постромантизируя тактически и стратегически. Поскольку востребовано. Но романтизировать разрыв означает находить — пусть романтическое — но все-таки оправдание, а зачем оправдывать того, кто — по глупости или корысти ради — пропагандирует бессильное и печальное одиночество? Романтизировать разрыв — ненужный и бессмысленный процесс рвать рваное. За рывками, обрывками бессвязных слов скрывать тщетность речи и пустоту мысли — удел лукавых. Все им в мутной воде плескаться: лучить, улавливать…

И вот красивая, умная, честная и порядочная женщина вынуждена с североамериканского на восточнославянский переводить псевдонаучный трактат под игривым названием «Фаллос, пенис и ментальное пространство».

За что? Для кого?

И со времен ессеев и фарисеев ничего не изменилось.

Они воспевают и восхваляют гениальность разрывания: в этом — великое лукавство. Разорванное — разорвано изначально (не гениально, а генитально) и соединению, наверное, не подлежит. В каком-то смысле все изреченное, написанное и переведенное — бессвязно. А гениальное — это когда через разорванный язык, через рвань далекого, но не избытого язычества проступают раны разрыва, руны рва, и затем — как бы невзначай — намечается, набрасывается стежками, сшивается краями слов и словно — вроде бы — связывается то самое несвязуемое. И через вязь какого-нибудь краестишия Д. А. может мелькнуть то самое, непередаваемое. Вставший в гордую позу и воскликнувший «Я все разорвал!» — не гений. Он лгун и лукавец. Он лишь способен трубить об охоте на даху и гордо вверять это эху. А оно как-нибудь… Через пропасть неведения…