Что связывает нас с гневным монархом? Как эта сцена связана с полетом мысли и работой пищеварительного тракта? Что и как мы опять не рассчитали, в чем обманулись, на что не обратили внимание?

— Что это было?

— Чей-то сон, Ваше величество.

Гм…

Лицевая сторона у нас в Рутении часто оказывается нелицеприятной. Слишком ярко. Слишком пестро. Много церемонной мишуры, показного шика, лоска, бутафории. Золото сусальное, а все как самоварное. И мрамор не тот, и бронза не та, и все цари, как один, самозванцы…

Вот и смотрим на уши…

И ерничаем…

Зайдем с другой стороны. Парадному входу в качестве антитезы выберем непарадный вход или даже не вход, а выход. Так будет скромнее и даже как-то спокойнее. И вещи, наверное, будут просты в общении, доступны и нам соразмерны. По чину. По ранжиру. Сообразно нашему соответствию, нашему достоинству. Через этот непарадный выход, мы, как нам представляется, можем войти и там, внутри, найти…

Найти что?

Ведь сколько поколений уже входило и находило… известно что.

А нам все равно…

Ведь история нас ничему не учит. Не учит, впрочем, и география. Мы можем передвигаться во времени и в пространстве, не отдавая себе никакого отчета.

Мы совсем не церемонно, а несколько суетливо — не послами, а посыльными — в прошлом ли, в будущем — ссыльными? — проникаем внутрь и совсем не торжественно, а как-то стыдливо пробираемся вперед в надежде, что предсказуемое неминуемо приведет к самому сказуемому (или хотя бы подлежащему). Мы на секунду задумываемся о причинно-следственной связи между предсказанием и сказуемым, предположением и подлежащим.

А какая между ними может быть связь?

Мобильная?

Это направление мыслей нас мобилизует. Мы поднимаемся по щербленым ступенькам узкой лестницы, проходим по коридору, затем спускаемся по щербленым ступенькам другой узкой лестницы, снова следуем по коридору. После нескольких подъемов и спусков мы оказываемся в холодном, неосвещенном подвале. Хотя свет все же есть, где-то там далеко, и его отсвет позволяет нам — правда, не без труда — различить неровный пол, неровный потолок и неровные стены. Мы идем и следим за тем, чтобы не упасть, не удариться и не наступить ногой на что-нибудь не то (мы, жертвы рутенийского краеведения, всегда во что-то вляпываемся, невзирая на традиционное недоверие к окружающей среде). Поэтому наша левая рука настороженно вытянута вперед, а правая ощупывает стену и даже, местами, на нее опирается. Иногда от наших прикосновений осыпается штукатурка. Местами стена шероховатая, шелушащаяся, а местами — влажная и даже слизкая; что-то течет, капает, сочится. Сквозь эту плесень, этот тлен… и в мрачной живописи стен… пот на челе… окаменелое страданье… кому-то выть… и что-то не забыть…

Мы не видим свою тень, поскольку она следует за нами. Мы не можем ничего сказать о ее удлинении и укорачивании ни в начале коридора, где царит полный мрак, ни посередине, где царит полумрак, ни в конце, где сумрак медленно переходит в тусклый свет, который скупо рассеивается от голой желтой лампочки, висящей на длинном черном шнуре. Мы останавливаемся перед маленькой деревянной дверью, обитой коричневым дерматином, из-под которого выбиваются клочья грязно-желтого ватина. Такие двери нам до сладкой боли знакомы. Такие двери мы открывали и закрывали все наше детство, мимо них мы проходили, в них стучали, а иногда перед ними даже подолгу сидели, забыв дома или потеряв во дворе ключ. Сидели на лестничной площадке и ждали. А пахло на лестницах скверно: жареной размороженной рыбой, вареной капустой и луком. Пахло жирно крашенной пылью. А еще пивом и мочой. А еще…

Задумавшись о запахах, мы застываем на полумысли и вдруг замечаем, что прямо перед нами — на полу и на двери — возникла наша тень. Возникла внезапно, словно указывая, кто кого поведет теперь. Вы снова здесь, изменчивая тень…

Мы не понимаем, как такое возможно, ведь позади нас нет никакого освещения, а при тусклом свете голой желтой лампочки над дверью мы должны были бы отбрасывать тень назад, а не вперед. Все это кажется странным. Нам становится не по себе. Нам не хочется ни оглядываться назад, ни смотреть вперед. Наш испуг еще больше усиливается от ожидания того, что ждет за дверью.

Хотя мы должны знать, что там, за дверью, увидим маленькую неказистую комнату, странно напоминающую уже пройденный коридор: неровный пол, неровный потолок, неровные стены с волдырями жирной масляной краски и проплешинами штукатурки, а также голую желтую лампочку, висящую на длинном черном шнуре. Ведь мы должны знать, что там, за дверью, гнетущая тишина будет царить так же, как она царила в преддверии. В принципе, знание должно нас не тревожить, а наоборот успокаивать. Ведь нам предстоит уже известное, нас ожидает знакомое, нас ждет привычное, почти обычное, чуть ли не обыденное. Но мы не успокаиваемся, а наоборот продолжаем бояться, причем не на шутку. Мы начинаем, что называется, трепетать. Дрожать от страха. Начинает шевелиться и наша тень.

Шевелится ли тень в такт нашему трепету?

Да.

Или нет…

Неужели мы трепещем в такт шевелению тени?

Нет.

Хотя…

Ой!

Легко сказать: «Тень! Знай свое место!» Знаем ли место мы сами?

Знать не знаем и ведать не ведаем.

Ох уж эта Farbenlehre! О рутенийском невежестве можно слагать легенды.

Контуры нашей тени становятся еще более контрастными, а очертания — угрожающими. Она нависает.

У нас трясутся ноги, потеют ладони рук, трусливо бегает взгляд. У нас начинает сводить от ужаса живот. У нас громко урчит в животе. От урчания гнетущая тишина снаружи становится еще более гнетущей, даже какой-то вопиюще глухой, мутной, будто она исходит от лампочки на длинном черном шнуре. Хотя мы урчим в полном одиночестве, нам все равно неуютно и неудобно. Перед кем? Кого мы потревожили?

Почему оробели?

Чего опасаемся?

Чего все время боимся?

Почему мы все время чего-то боимся?

Вместо того чтобы обдумать, почему и чего мы все время боимся, мы возвращаемся к мысли, посетившей нас чуть раньше. Задумались мы вот о чем: если густой мрак окружает нас со всех сторон и только где-то наверху рассеянно висит и почти ничего не освещает голая желтая лампочка, а наша тень упала вперед, да еще и обрела неестественную резкость, то мы и есть источник света. В пути мой светоч — внутренний мой свет. Им все озарено передо мною, а то, что позади, объято тьмою. Вот о чем мы вспомнили. Вот о чем задумались. Пусть ненадолго, но это переполняет нас гордостью. Мы представляем себя в виде яркого светила внутри фигурного, многослойного кожуха, почти непроницаемой кожуры с участками различной плотности, которая изредка выпускает наружу жадно хранимый свет. Мы будто видим, как внутренний, сокровенный луч бьет по бугристой внутренности эпидермы, затем преломляется, раскалывается на световые брызги, которые с трудом, по капле просачиваются наружу, а там окончательно рассеиваются и меркнут. Мы мним себя сложнейшим препятствием для прохождения световых лучей и даже, в некотором роде, неодолимым рубежом, за которым наш свет поджидают чуждые губительные сумерки. А может, и того пуще: рисуем себя таинственным урчащим агрегатом по переработке тени в свет. Причем для получения толики света нам требуется очень много густой, плотной тьмы. Чуть ли не на 0,003 уляша больше нормы. Какие уляши? Беляши? Какая норма? Мы слабы и в физике, и в геометрии, но при чем здесь физика и геометрия? И почему наша слабость в точных науках не может обернуться силой в какой-нибудь неточной науке? И что тогда произойдет?

Мы заходим в тупик.

Вот он тупик, один из тех тупиков, которыми заканчиваются многие рутенийские пути. Рутенийские путины. Во мраке. В тени…

Зайдя в тупик, мы вдруг осознаем, что перестали урчать. Не иначе как от мысли об уляшах-беляшах. Мы начинаем приписывать нашим мыслям способность влиять на нашу физиологию. Мы вновь вспоминаем о слове «соматическое» и вновь не понимаем, что оно означает и какое отношение имеет к нашему конкретному случаю. Быть может, мы о себе слишком высокого мнения? Быть может, мы себя просто переоцениваем? Быть может, именно для того, чтобы оценить себя объективно, — т. е. дать оценку себе, представляя себя объектом, не имеющим к нам никакого отношения, — мы робко приоткрываем дверь.