— Коли много, об чём тогда разговор? — Фёдор поднялся. — Прощевайте, Ричард и вы, Энтони прощевайте. Скатертью, как говорится, дорога. Думаю, что и мистер Ченслер не надолго здесь задержится. Прикроем английскую компанию в скорости. К чему дожидаться ответа от вашей королевы? Его можно три года ждать. Посоветую государю переписать письмо.

Фёдор взял табурет и растворил дверь.

— Э-э-э! — воскликнул Дженкинсон. — Постойте-постойте! А как же я? Ричард, я готов заплатить! Товар из Персии продастся, и я заплачу.

Фёдор обернулся.

— Сейчас деньги, завтра стулья… Завтра деньги — послезавтра стулья.

— Какие стулья? — одновременно спросили британцы.

— Гамсовские, с бриллиантами, — произнёс Попаданец. — Вам пять минут на раздумья, но деньги — вперёд!

Фёдор вышел.

— Какие стулья, Ричард? — ошарашено спросил Дженкинсон.

Ченслер отмахнулся.

— Шутит он так. Ты про деньги серьёзно. Мне такие суммы тайный совет не одобрит, а кадр он, безусловно, ценный. Да и зависит сейчас от него, получается, всё. Дьявол!

Дженкинсон посмотрел на дверь.

— Это я не ругаюсь! — покрутил головой Ченслер. — Деньги — вперёд, мать твою! Вы готовы сейчас расстаться с десятью тысячами?

— Нет, конечно. Давайте я попробую уговорить его на половину суммы сейчас, а половину потом. Думаю, он согласиться. Ведь всю сумму наперёд не платит никто. Обычно платится…

— Эндрю, мать твою, я знаю сколько платится! У нас пять минут! Хочешь торговаться — торгуйся. Я пас! Пустой, как барабан!

— Я ж привёз тебе деньги…

— Так вложился я, мать твою, в товар! А он сейчас, похоже, попадёт под арест!

Интерлюдия. Днём раньше.

— Ты, Федюня, предлагаешь мне, твоему государю, торговать своими же секретами? — удивился Иван Васильевич.

— А почему нет? Дьяки твои торгуют, и мы даже не знаем, чем. А так мы будем точно понимать, что знают наши враги, а чего не знают. И не всё мы будем продавать. Но на самом деле, все дипломатические письма попадают на стол англичанам. Все, государь. Я их сам читал в британской библиотеке.

Попаданец не сказал, что в интернет-библиотеке, но это было и не нужно.

— И твои письма, и письма других русских царей и не русских, — продолжил Попаданец. — Так что, какой смысл скрывать, как и куда ты посылаешь Сигизмунда? Ты ни с кем не сможешь заключить по-настоящему мирный договор. Все твои мирные договоры — это перемирия между войнами, которые будут прерваны не тобой, а твоими «друзьями». В любой удобный для них момент. Нет у тебя друзей, государь, кроме твоей армии и твоего народа. Все, кто пишут тебе о дружбе, кушать не могут, как хотят твоей смерти.

— Ну, делай, как знаешь, — вздохнул царь.

— Все списки документов, передаваемые англичанам, мы учтём в специальной книге. Чтобы не забыть, что отдавали, и чтобы ты в любой момент мог знать, чем я торгую. Зато денег заработаем.

— Десять тысяч золотом не такие уж большие деньги.

— Да, как сказать… Это десять тысяч медалей по итогам взятия Полоцка, а значит — десять тысяч верных тебе воинов.

Царь покрутил головой.

— И не боязно тебе, Федюня? Ведь если англичане попадутся и их пытать начнут, то они на тебя покажут и не сносить тогда тебе головы.

— Ну, так, ты же меня не отдашь палачу? — усмехнулся Фёдор.

— Всяко может случиться, — скривился Иван Васильевич. — Могу и я раньше положенного срока сгинуть, — государь вздохнул.

— Даже и не думай, государь. Сгинуть тебе я не дам. Ты, главное, сам в пекло не лезь. Особенно на войне. И быстрее готовься к переезду в Александровскую Слободу.

— Иконы собрать надо. Не хочу здесь оставлять. Ежели надолго уезжаем, то… Привык я к ним. А они по храмам розданы.

— Да как же ты соберёшь их⁈ — удивился Фёдор. — Такой вой поднимется, что и ноги не унесёшь. Митрополит народ поднимет и порвут тебя.

— А что делать? Не могу я без них. Коли в Слободе центр Руси станет, то и иконы перевезти надоть. Защищали они Москву, пусть щитят и Слободу.

— Тогда в один день все иконы выносить надо. Вот поедешь по Москве прощаться с народом заодно и иконы соберёшь. По-другому никак.

1 — Пройма — место прилегания рукава к одежде.

— Всё хорошо ты говоришь, Федюня, — сказал, вздыхая царь, — но не дают мне править так, как я хочу.

— Кто не даёт? — «удивился» Попаданец, мысленно благодаря Бога, что не он начал эту тему.

— Митрополит не даёт. Вмешивается во все дела мои. Выше меня себя держит и правит мной. Не даёт суды вершить. Меня судит.

— О том я и говорил, — поддакнул Попаданец. — Макарий придумал здорово с Московским Царством и с миропомазанием на трон. Возвысился он над царской властью. Сам править хочет. Но тут он сам себе на хвост наступил, государь. Ведь обратного обряда нет. Поэтому делай, так, как знаешь и тебе за это ничего не будет. И ещё… Ведь палка-то о двух концах. Вот он тебя помазал, и, по-моему, так это ты стал выше него. То ты был просто человек, хоть и коронованный, а тут, ты стал «мессией».

Иван Васильевич приосанился.

— Только ты, государь, не больно-то пылай по этому поводу. Ну, помазали тебя священники второй раз миром, ты же не стал от этого Иисусом Христом. Не девственницей была твоя мать Елена, когда тебя рожала. А потому выбрось из головы мессианские потуги. Не настал час апокалипсиса. Пророчества о конце света слегка преувеличены. Какой дурак назначил его на семитысячный год?

— Не ругай пращуров наших, — насупился царь.

— Не ваши се пращуры, а хитроделанных греков да римлян. Это же они расписали пасхалию только на тысячу лет — до семитысячного года! А наши пращуры не разобрались, что нельзя пасхалию[1] до бесконечности написать. На семитысячном годе продлить надо было расчёт, и всё, а они второе пришествие Иисуса Христа и конец света объявили: «Сие лето на конце явися, в оньже чаем всемирное торжество пришествие Твое», — передразнил Фёдор гнусаво. — Вот и не произошло ничего. Где он «конец света»?

— Дмитрий Траханиот[2] в связи с этим написал для архиепископа Геннадия Новгородского «О летах седьмой тысящи», в котором утверждал что, коль скоро «никто не весть числа веку», то конец света в 7000 году может не наступить, но дата конца света обязательно будет связана с числом семь: 7007, 7070 и 7077 годы от сотворения мира. И семидесятый год, «между прочим», как ты любишь говорить, уже следующий.

— А почему не четыре семёрки: семь тысяч семьсот семьдесят седьмой? — скривил в ухмылке губы Фёдор. — Откуда он, этот Траханиот, знает сие? Кто ему сказал? Можешь мне поверить, что никакого конца света не будет аж до семь тысяч пятьсот тридцать второго года. Так что, государь, я тебя умоляю, не мни себя мессией. Помазали тебя миром на царство и сиди на троне ровно. Решай земные проблемы. Не надо никого делить на праведников и грешников. Не твоя это стезя. Мутят твой разум церковники, вводя в соблазн гордыни и тщеславия, а сами алчут земли и богатства земные. Вон, не смотря на твой указ, прирезают себе чужие пустоши и выморочные земли. И не боятся ни твоего гнева, ни гнева всевышнего, ни конца света, ни гиены огненной.

Царь пригорюнился. Он снова возлежал на подушках весь обколотый иглами. Послеоперационная боль тревожила и не давала уснуть. Фёдор, зная это, сразу из кабака приехал во дворец доложиться, что получилось от разговора с британцами, а заодно сделать царю обезболивающие уколы.

Фёдор укоротил на нужную длину иглы и сделал им плоские, как маленькие пуговки, навершия, чтобы их можно было оставлять воткнутыми, не опасаясь задеть и вогнать ещё глубже в тело. Сверху на навершия он наклеил с помощью рыбьего клея тряпочки и сейчас ждал, когда Иван Васильевич уснёт. Шёл третий час ночи. Фёдор снова постелил себе на полу в ногах у государя и поддерживал разговор, с трудом борясь со сном. А сон к «самодержцу» всё не шёл.

— Давай спать, а, Иван Васильевич? — наконец взмолился Попаданец. — Или тебе вколоть сон?