Что сделал рану ей в боку.
Вступил в речные он пределы
И в сердце стал пускать ей стрелы.
Узнав соседи весть сию,
Вострепетавши, изумлялись –
И с малодушием сбирались
Запрячь в ярем главу свою.
֍
Но были ль чудеса такие,
И кто, скажите мне, видал,
Чтобы глубокие, большие
И быстры реки огнь сжигал?
Река, скопивши воды чёрны,
И разделясь на многи волны,
Надув обширный свой хребет,
Мутит, шумит, ревёт, бунтует,
Валѝт – в огонь с презреньем плю̀ет…
И что огонь? – Его уж нет!
֍
Река наш Александр – отрада!
Но кто ж надменный сей огонь?
Несытое исчадье ада,
Чудовище – Наполеон!
Который Бонькою зовётся,
На Эльбе мучится, трясётся,
Что не сгубил людской весь род,
Беснуется, не спит, скрежещет,
На всех косые взоры мещет…
Так наказует злых Господь!
(ХД № 3).
Голубь и Ворон
Мальчишка грязию на Голубя бросал
И перья белые ему он замарал.
Сие увидевши, сказал ему так Ворон,
Злой радости, восторга полон:
«Теперь ты, Голубок, как все воро̀ны, чёрен!» –
«Но с тем различаем, – был Голубка ответ, –
Вы чёрны завсегда – умоюсь я, и – нет!»
___
Не добродетель ли нам Голубь представляет,
Которую марать злоречие желает?
(ХД № 3).
Волк в пастушьем наряде
Лишь только скрылся днѐвный свет,*
Задумал ужин Волк иметь:
В пастушье платье нарядился,
Широкой шляпою прикрылся,
Достал и посох, и свирель,
На лапы задни лапти вздел,
Повесил на плечо баклагу,
К овца̀м из лесу дал он тягу.
И что же? Вот уж он и там,
И, как прилично всем ворам,
На все сторонки озирался;
Узнав, что три собаки спят,
Пастух с пастушкой разоспался,
Он стадом мог распоряжать,
Так нет, ещё штукарить надо,
И чем овец бы глупых есть,
Он вздумал разговор завесть,
Чтоб кой-что расспросить у стада.
Но только лишь разинул рот...
Как вдруг Буян, Разбой, Отлёт,
Проснулись и – схватили Волка:
В наряде он бежать не мог,
А между тем пастух Николка
Свалил его дубиной с ног!
___
К сей басенке – нравоученья
Я не намерен приложить.
У Ломоносова прощенья
Хочу пред всеми попросить:
Российский Пѝндар Ломоносов!
Хвала и слава славных россов,
Великий, громкий наш певец,
Учитель наш и образец!
Прости, что смел я напроказить
И баснь прекрасную твою
Украсть и так обезобразить!
Прости провинность мне сию. –
Я баснь твою украл для счёту,
К моим одной недостаёт;
Своя мысль в голову нейдёт,
Хоть я довольно пролил поту, –
И после, выбившись из сил,
Осмелился – (смельчак!) решиться,
За баснь твою чтоб ухватиться…
Что в точности и учинил.
(ХД № 3).
Рифмач и Смерть
Один Рифмач имел квартиру у кладбѝща:
Он часто зрителем был славных похорон;
Такие зрелища всем рифмотворцам пища:
Есть случай поместить им в оде рёв и стон,
И рёва своего в замену,
Под случай получить хорошенькую цену;
Так как им бедным не реветь,
Коль могут выплакать они себе обед?
В обеденну однажды пору
Имел мой рифмоткач прекрасный аппетит,
Но хлеба нет куска и не за что купить!
Но вдруг является его внимательному взору
Умерша девушка богатого отца,
Которую, для радости певца,
Несли на кладбище – на гору.
Рифмач в восторге! – (будет сыт!)
Стремглав ко гробу он бежит.
Экспромтум слёзный произносит
И в нём Смерть люту так поносит:
«Цвела и – нет!
Вот жизнь и Смерть!
О Смерть! – лишь надо мной ты наругаться можешь,
Но и жены моей ты, ни детей не сгложешь –
Клянусь тебе, что я в сем мире не женюсь!» –
«Ты прав, я над женой твоей не посмеюсь:
Куда тебе жениться? –
Кто эдаким вралём прельстится? –
Так Смерть поэта прервала: –
Но над детьми – (хотя и не стараюсь) –
Твоими я давно ругаюсь!»
Детьми она его творенья назвала.
(ХД № 3).
Саксонский мужик
