Втечение существ посторонних в состав бытия нашего толь велико, что от него преимущественно зависит наша целость и разрушение, блаженство и бедствия. Сами по себе мы ничтожны, и для того даны нам чувства, чрез которые знакомимся мы с природою и получаем впечатления от предметов, нас окружающих. В чувствах источник удовольствий наших и страданий; но что бы был человек, если б прошедшее для него не существовало? Бесчувственный камень был бы счастливее нас несказанно. Род человеческий истребился б в самом его начале; ибо каким образом избегнул бы он опасностей и удовлетворил своим необходимостям? Зло сие могло бы приключиться, если бы мир сей был дело слепого случая и игры атомов; но он есть совершеннейшее произведение непостижимой премудрости, одарившей нас всеми для счастия нашего нужными способностями и, между ними, памятью. Она-то возобновляет в душе нашей предметы, когда-либо на чувства наши действовавшие. С её помощию человек в другой части света видит и слышит оставленных им в отечестве друзей; старец окружает себя предметами, занимавшими его во время юности. Память творит прошедшее настоящим, предмет отдаленный присутствующим.

Но что такое сия удивительная способность? Скажут некоторые: она есть хранилище наших понятий, почитаемых ими за нечто вещественное. И так, по их мнению, мозг славного Линнея был загроможден деревьями, Декартову голову наполняли вихри, Платонову треугольники, а Эпикурову пустота с атомами. Ничего нет забавнее и несправедливее. Ближе к истине следующее. Мозг наш, имея сообщение с органами чувств, приводится во время действия на них какого-нибудь предмета в некоторое определенное движение (modification). В такое точно состояние может он после приходить, будучи, единственно волею, к тому побуждаем. Сим образом произойдёт в душе нашей одинакое в обоих сих случаях изменение её положения; т. е. она будет занята одинаким предметом или понятием; и в сем, кажется, состоит память. Пребывание её в мозгу доказывается тем, что малейшее в нём повреждение ослабляет ее, а иногда и совсем притупляет; между тем как самое лишение других частей тела не препятствует её действию. Спросят: где же понятия наши, когда мы ими не занимаемся? Их нет нигде, как звуков голоса нашего, когда мы молчим. Из сказанного теперь о памяти можно заключить, что совершенство её зависит преимущественно от счастливого устроения органов чувств и её собственного. Афинский полководец Фемистокл и математик семнадцатого века Паскаль были много в сем обязаны природе. Они имели толь удивительную память, что первый в год совершенно выучился персидскому языку, а последний, пока не ослабел в здоровье, никогда не забывал того, что слышал, видел, или читал. Не все, однако, Фемистоклы и Паскали; не всем равно благотворит природа; но есть способ усовершенствовать память, без которой прочие душевные способности почти недействительны и бесполезны. Способ сей – навык. Чем чаще и продолжительнее бывает в душе какое-нибудь изменение её положения, тем с большею удобностью оно в ней возобновляется; т. е. чем чаще представляем себе какой-нибудь предмет, чем долее останавливаем на нём внимание наше, тем с большею скоростью и ясностью возрождается в нас понятие такое. Подобно сему персты начинающего учиться на каком-нибудь музыкальном орудии сперва медленно и неопределенно движутся, но при постоянном упражнении гибкость их и проворство увеличиваются, и, наконец, без всякого почти усилия и внимания со стороны музыканта действуют с удивительною живостью и точностью.

Счастлив, кто с младенчества занимал память свою предметами, достойными человека; кто в младости богат уже полезными знаниями. Лёгок для него путь к просвещению. Но и в противных обстоятельствах должно ли отчаиваться? Никак. Потеря велика, однако может быть вознаграждена сугубо. Славный Катон (цензор) учился в летах уже совершенных, и превзошёл многих, с детства науками занимавшихся. Несравненный Пётр, образователь великого народа, образовал ум свой, быв на троне и в летах зрелых. Вместо того, чтобы роптать на слабость памяти, надобно трудиться; тогда с удивлением увидит каждый истину сих слов: труд и терпение всё преодолевают.

Память, говорит Кондильяк,* есть начало воображения, коего сила ещё не увеличилась; воображение есть также память, достигшая всей живости, к коей она способна. И так память и воображение суть две степени действия одной душевной способности. Если можно сию душевную способность применять к ногам, то, по мнению Кондильяка, ходить – значит памятовать, а бегать – воображать; ибо что такое ход, как не самый тихий бег, и что такое бег, как не самый скорый ход? Но кто легко ходит, тот легко и бегает; напротив сего, не всякий при хорошей памяти живое имеет воображение. С худою памятью трудно, почти невозможно сделаться учёным; не всякий, однако, учёный вымыслит Армидин замок.* Правда, что воображение не может существовать без памяти, которая снабжает его, так сказать, материалами, не вмешиваясь в распоряжение ими. Посадить Юпитера на облако, приставить к нему ужасное лицо с сверкающими глазами, с длинною всклокоченною бородою, и дать ему в руки перун – есть дело воображения; надобно однако, чтобы наперёд память доставила ему понятие об облаке, бороде и проч.

В другом месте Кондильяк говорит: когда мы посредством рассуждения заметили свойства, коими предметы друг от друга различаются, то сим же рассуждением можно совокупить в один предмет свойства, рассеянные во многих. Так стихотворец, например, составляет себе понятие о герое, который никогда не существовал: тогда производимые понятия суть изображения, в одном только уме действительное бытие имеющее; и рассуждение, которое делает сии изображения, принимает название воображения. Теперь можно вывести следующее умозаключение: память есть воображение, а воображение есть рассуждение; и так память есть рассуждение; что, однако, для меня сомнительно. Попугай имеет память: он может затвердить наизусть слова французского языка, но никогда не поймёт Боссюэтовых проповедей,* и того несбыточнее, чтобы сам сделался проповедником. Я слышал от охотников, что гончие во сне лают, следственно они бредят, может быть, о зайцах; но не думаю, чтобы гончие рассуждали об охоте, подобно своим господам. Буцефалу, знаменитейшему между лошадьми, могло также пригрезиться сраженье при Арбеллах,* однако ж он не оставил исторических записок о сем славном происшествии. Воображение и рассуждение так сходны между собою, как холодный январь и знойный июль. Человек, обуреваемый страстями, не рассуждает, но следует воображению. Молодые люди большею частию имеют воображение пылкое и неосновательное рассуждение; противное тому видим иногда у пожилых. Телемаку нужно было не воображение, но рассуждение Ментора.* Первое, не будучи обуздываемо последним, подобно быстрым огненным коням Феба, влечёт стремительно над безднами, зажигая к чему ни приблизится, и несчастный Фаэтон, не умеющий управлять им, делается его жертвою. Одним словом: я не понимаю, каким образом память, воображение и рассуждение могут быть одною душевною способностью, различно только действующею. Опровергать Кондильяка была бы для меня дерзость непростительная, но сомневаться позволено каждому, кто желает научиться размышлять справедливо; в чём, как и во всём, деятельное упражнение есть одно из надежнейших средств к успеху. Сомнением я не опасаюсь прогневать тень славного сего философа.