Не с такою скоростью и лёгкостью африканские мартышки вскарабкиваются на вершину пальмового дерева, с какою европейские орангутанги стремились на высоту новой премудрости. Успехи их были удивительны. К чему много способствовала чрезвычайная их деятельность, переимчивость, а особливо удобность, с какою они повсюду и без великого труда могли пользоваться учением: всякой хлев был для них академия, и всякое четвероногое животное могло, не хуже Канта, преподавать им практическую философию. Между орангутангскими мудрецами наиболее прославилась одна длинная, желтая, тощая, уродливая обезьяна. Для нежного уха приятно будет слышать, что она называлась Rl-oeua; но была известнее под именем Ubrt-eoia.* Её почитали атаманом многочисленной философической шайки. Один орангутанг, коего сладкозвучного имени я не помню, написал толстую книгу о сем длинном (я хотел сказать великом) своём соотечественнике. Со всею точностью историка повествует он, что жёлтая обезьяна, по большей части, ходила в красных штанах и в огромном рыжем парике. Ему казалось, что и сие обстоятельство будет некогда для света драгоценно. Вот как уважали орангутанги первостатейного мудреца своего! Но не одни орангутанги, нет; должно, к стыду человечества, признаться, что весьма многие из людей почти боготворили безобразную сию обезьяну. Она так искусно приправляла философское враньё своё, что трудно было, отведавши его, узнать сокрытый в нем яд. Одним каким-нибудь насмешливым кривляньем заставляла она молчать и здравый смысл и совесть. Её старанием новая премудрость, как некая зараза, распространилась повсюду. Молодые люди, по легкомыслию своему толь близкие к обезьянам, были наиболее подвержены прилипчивой сей болезни. Они гордились именем орангутангского философа, доказывая суждениями и поступками своими, что не напрасно присвоили себе пышное сие название. Веру, любовь к отечеству и все истинно человеческие добродетели почитали заблуждением, предрассудком, невежеством, варварством; а слово «добрый» было тогда только ими употребляемо (особливо на любимом их орангутангском языке), когда хотели они бранить или осмеять кого-нибудь. При таких достоинствах чего не доставало им, чтоб быть совершенными философами? Того только, что они всё ещё, неизвестно по какой причине, ходили не на четвереньках. Длинная обезьяна прыгала от радости; видя орангутангскую философию в толь цветущем состоянии; но смерть прекратила её кривлянья, прежде нежели созрели плоды скотского её учения. Злое зелье сие было, по возможности, искореняемо рассудком в странах, населяемых людьми; но в царстве европейских обезьян ничто не могло препятствовать его размножению. Словесные орангутанги с жадностью пожирали дурман сей, и, объевшись его,  пришли в несказанное бешенство, вдруг из забавных животных сделались свирепыми чудовищами. Не стало в царстве их порядка, который предки их, древние обезьяны, от людей заимствовали. Как самые опасные из американских змеев узнают по гремушкам, так самые лютые из европейских обезьян заметны были по красным колпакам.* Под их предводительством бешеные орангутанги с неописанною яростью бросались друг на друга; грызлись и резались между собою. Можно ли было думать, чтобы неслыханные до того времени ужасы произошли от столь смешливых тварей! Конечно бы неистовое племя их само собою истребилось; но, к несчастию света, появилась между ними обезьяна ростом с пифика,* но гораздо его безобразнейшая. Пифик сей одержал верх над красными колпаками, и мало-помалу поработил себе и всех словесных обезьян. Казалось, что припадки бешенства их прошли; но скоро увидели, что сие было только временное облегчение в их болезни. Первые признаки возобновившегося бешенства оказались в уродливом их обладателе, а вслед за ним одурели, по-прежнему, и подвластные ему. Заскрежетал зубами, пустил пену ртом и, таща за собою премногочисленную сволочь, ворвался в соседственные государства, опустошил запад Европы и бросился на север. Но грозный северный народ умеет потчивать незваных гостей: то испытали некоторые завоеватели, то испытывает достойный их подражатель – бешеный пифик. Уже половина предводимых им орангутангов погибла от жестокой диареи, которая произошла от сильно на них подействовавшего страха, при первой встрече с раздражёнными гипербореянами.* Остальные, без сомнения, будут переколочены в непродолжительном времени. Можно бы сделать им следующую надгробную надпись, которая бы послужила, может быть, некоторым наставлением для их соотечественников и единомышленников: «Обезьяны! хотите ли быть счастливы; кривляйтесь, но не умствуйте»; однако ж некто искреннейший приятель мой, страстный стихотворец, который и во сне бредит ямбами, утверждает, что заготовленная им эпитафия гораздо лучше сей надписи.

С согласия его, помещаю её здесь, в конце моего о словесных орангутангах, повествования.

Пока Харон переправится к нам с другой стороны Стикса, позволь мне, Меркурий, поговорить с диким североамериканцем, которого ты сюда со мною привёл. Я никогда не видал такого рода людей. Какой у него свирепый взгляд! – Послушай! Как тебя зовут? Ты, конечно, говоришь по-английски?

Да! Я выучился языку сему в ребячестве, проживши несколько лет между англичанами в Новом Йорке. Но я возвратился к могокцам, храбрым моим землякам, прежде нежели достигнул совершенного возраста; и, будучи при продаже рому бесчестным образом обманут одним из твоих соотчичей, старался всегда после того не иметь с ними никакого дела. Однако же я сражался за них вместе с прочими моими земляками в последнюю против французов войну; и убит, находясь в партии для сдирания кожи с черепов неприятельских. Но я умер в полном удовольствии; ибо собратья мои одержали победу; и покуда меня застрелили, удалось мне к славе моей снять кожу с семи мужчин, пяти женщин и нескольких младенцев. В прежнюю войну совершил я гораздо блистательнейшие подвиги. Меня называют Кровожадным Медведем; имя сие дано мне для означения моей лютости и неустрашимости.

Моё почтение, господин Кровожадный Медведь: я ваш покорнейший слуга. Меня зовут Фомою Пошуэлом. Фамилия моя очень известна в Артуре. Я родом дворянин, а ремеслом картёжный игрок и человек с честью. Убивать людей на похвальных поединках моё дело; но я не мастер резать женщин и младенцев.

Так мы воюем. У каждого народа свои обычаи. Но я догадываюсь по твоему свирепому виду и по скважине, которая видна в груди твоей, что ты так же, как и я, убит, находясь в партии для сдирания кожи с черепов неприятельских. Как же то могло случиться, что неприятель твой не ободрал твоей головы?

Я убит на поединке. Друг мой ссудил меня некоторою суммою денег. Но спустя два, или три года подвергнулся он сам крайнему убожеству, и захотел, чтоб я с ним расплатился. Мы сошлись в Гайд-Парке. Противник мой не умел драться на шпагах; а я был искуснейший фехтовальщик в Англии. Я дал ему три, или четыре раны, но, наконец, он с таким бешенством на меня устремился, что привёл меня в замешательство и пронзил в лёгкое. На другой день я умер, как человек с честью, равнодушно и без раскаяния. Однако и он вскоре за мною последует, ибо лекарь объявил, что раны его смертельны. Говорят, что жена его умерла с печали, а смерть его приведёт к погибели всё его семейство, состоящее из семерых детей. Таким образом я весьма уже отомщён и утешен! Что до меня касается, то у меня нет жены: я всегда гнушался женитьбою; любовница моя найдет верное средство прожить и без меня; а дети мои не останутся без призрения в воспитательном доме.