Преблагородные дьяки и подьячие здешнего мира! вы, без сомнения, гнушаетесь пороками и злодействами преподлых ваших собратий на Юпитере. Сколь вы почтенны и счастливы, если вы добродетельны! В противном случае, страшитесь Правосудия и ножа анатомического.

Блоха занимает не последнее место между мучителями рода человеческого. Чернота её показывает, что она есть исчадие ада. Много ли таких счастливцев, которые хотя однажды в жизни не испытали лютости сего чудовища? Блоха не смотрит ни на возраст, ни на состояние; не смягчается просьбами, не боится угроз; докучлива как проситель, увёртлива как подьячий, когда персты уязвлённого им правосудия стремятся его раздавить. История представляет нам ужасный пример вшей, умертвивших римского диктатора Силлу.* Плутарх, повествующий о сем ужасном поражении гордости, отдаёт лавровый венок одним только вшам; но кто не видит здесь его пристрастия, и кто усомнится‚ чтобы блохи, всегдашние союзники вшей, не принимали участия в достопамятной их победе. Так мир трепетал пред Римом, Рим пред Силлою, а Силла вострепетал не пред одними вшами, но и пред достойными их союзниками. Отдавая, таким образом, должную блохам справедливость, признаемся, что торжество их над могуществом победителя Мария и Митридата* сколь унизительно, столь и полезно для сильных мира сего. Не лучше ли оно красноречивейшей проповеди учит их смирению? Греция также немало потерпела от нашествий соединённых варваров – блохо-вшей. Могучему её Геркулесу легче было поразить Немейского льва, Лернскую гидру и ужасного дракона, нежели богатырскою своею палицею убить хотя одну блоху! Нынешние времена могут, по справедливости, гордиться пред древними тем, что ни один полководец не погиб подобно Силле. Умалчивая о войнах других народов, скажу, что наши герои, хотя часто принуждены бывают сражаться с многочисленными армиями азиатских и европейских блохо-вшей; но так же храбро побеждают их, как и прочих своих неприятелей. При всём том блохи таковы и ныне‚ каковы были при Геркулесе. Они не изменились подобно римлянам и грекам. Между тем, как сии последние, забыв славу Периклов, Эпаминондов и Агезилаев, раболепно повергаются пред султаном,* блохи, сохраняя древнюю независимость, мужественно нападают на его тучное величество. Тщетно в серале уродство стережёт красоту: республиканцы врываются туда и, наслаждаясь прелестями султанш, приводят в бешенство ревнивого тирана. Чертоги прочих государей не всегда безопасны, от блох: они прыгают там посреди других насекомых‚ которые приближаются ко трону, к несчастию, иногда народов и царей. Часто, весьма часто гонимая добродетель смиренно стоит в передней вельможи, а блоха, покровительствуемая фортуною, гордо присутствует в его кабинете. Но ежели какой льстец думает, что палаты царей и вельмож для блох неприступны, да ведает, что они и самых языческих богов посещали. Длинная Юпитерова брада неоднократно касалася земли и служила блохам лестницею на Олимп. Сии земные выходцы большею частию оставалися в Зевсовой браде‚ как говорит предание, и столько в ней размножилися, что дерзнули объявить войну царю богов. Мудрая Минерва советовала Зевесу обриться, и таким образом освободить себя от угрожавших ему титанов; но он в гневе, презирая бритву, поверг перун. Тогда потрясся Олимп, объятая пламенем брада с шумом ниспала на землю и причинила тот славный пожар, который описывает Овидий во второй книге превращений! Будучи поэт, а не историк, Назон не был обязан представить сие происшествие в истинном его виде; почему не удивительно, что он сделал Фебову колесницу из Юпитеровой бороды, а Фаэтона из блохи. Итак, если могущество Юпитера не устрашило неистовых блох-титанов, то какая власть на земле удержит их в пределах уважения? Чего же должна ожидать от них добродетель? Ах! не довольно ли терпит она от злобы, зависти, коварства и предрассудков! Надобно ещё, чтобы и блохи преследовали её по пути жизни. Но утешься, несчастная! Праведное Небо любит тебя более, нежели Юпитера. Гордость, пышность, власть во веки не укроются от блох: они сыщут их в аде. А для тебя уготовано такое жилище, к которому ни одна блоха приближиться не дерзнёт. И ты, бедная учёность, тщетно возносишься на чердак и, окружённая громадами книг, сидишь под париком. Мизософы-блохи* превозмогают все сии укрепления, устремляются на тебя со зверством сарацын и упиваются твоею кровию. Когда же после храброго сопротивления удаётся тебе полонить хотя одного из тёмных врагов твоей светлости, ты не умерщвляешь его‚ как другие, но с беспримерным блохолюбием заключаешь только в микроскоп. Повергнись пред Александром великодушным, что в России дарованы тебе надёжнейшие средства защищаться от блох, нежели каковыми пользуешься ты в Германии. В России не имеешь ты нужды взлезать на чердак, окружать себя книжною стеною и потеть, сидя под париком. Казалось бы, что чёрные кровопийцы должны ужиться в мире с своими собратиями, незаконнорождёнными чадами юриспруденции. Душа подьячего, которую всякий может видеть за весьма умеренную цену, даже и по нынешнему курсу, душа подьячего сущая блоха: также черна, также мелка, проворна‚ язвительна‚ бесстыдна‚ ненасытна. При всём том блохи поступают с подьячими столь же нагло, как они с своими несчастными жертвами. Вся разность в том, что блохи пьют одну кровь, а подьячие и водку, и вино, и полпиво, пунш и кровь. Да восстанет на них несметная сила блох; да покроет их от кармана до пера, лежащего за ухом; да искусает до костей‚ и проникнет до сердца, которое тщетно старается грызть беззубая их совесть.

Предоставляю мужам учёнейшим говорить о начале‚ происхождении, законах и просвещении блох: материя обильная, которою можно начинить несколько огромных фолиантов!

Обезьяны составляют нечто среднее между человеком и прочими животными. Такая немаловажная честь особенно принадлежит тем из них, которые населяют знатную часть западной Европы.* Видом и смешными ухватками они почтя те же орангутанги; но от сих косматых собратий своих отличаются, сверх гладкости тела, способностью болтать и напевать арии. – «Как! – скажут мне, – подлые сии твари имеют бесценный дар слова!» – Оставьте восклицания; нам ли постигнуть намерение Творца природы. Ему угодно было, чтоб европейские обезьяны говорили, и они говорят. Словесные орангутанги, несмотря на сродное им непостоянство, жили всегда обществом. Они имели правительство, и даже обряды Богослужения, не по тому, чтобы знали пользу и важность священных сих установлений, но из одного только слепого подражания соседственным народам. Всякий легко себе представит, что царство обезьян должно быть презабавное царство. Если сии животные и в диком, бессловесном состоянии, в котором они в Африке и других жарких странах находятся, могут заставить хохотать самого угрюмого лорда английского; то, будучи в Европе общежительными и словесными, должны они иметь в высочайшей степени способность смешить и забавлять. В самом деле, нигде нельзя было лучше предохранить себя от ипохондрии, как между ними, и потому люди, которые боялись умереть от скуки, спешили к ним отовсюду. Столица их была наполнена богатыми празднолюбцами. Проворные обезьяны ревностно старались занять своих гостей достойным их образом. Для сего употребляли они все своё неподражаемое, смехотворное искусство, и гости были столько к ним признательны, что за кривлянья их, бросали им полными горстьми не орехи, но червонцы. Блестящие сии кружочки весьма нравились европейским орангутангам: они хватали их с жадностью, рассматривали и перебирали с любопытством, побрякивали ими с некоторым тщеславием и берегли их с великим рачением. Таким образом, иная обезьяна стала богата, как Крез; а другой Крез, поживши в столице орангутангов, сделался гол как обезьяна. Бедный сей человек подвергся неминуемо презрению и наглости тех самых животных, которым оказывал он свою непомерную и преглупую щедрость. Неблагодарные бросали в него грязью, делали ему тысячу других ругательств и принуждали его уходить без памяти из скотского их царства. Дерзость и неблагодарность европейских орангутангов не могли произвесть в людях справедливой ненависти к подлым и насмешливым тварям сим, напротив того, безрассудная к ним привязанность превратилась в сильную страсть, – и разумные существа до того наконец унизились, что стали подражать обезьянам: подобно им, кривляться, прыгать, лепетать, считалось отличным достоинством, а управления такого рода составляли то, что называлось хорошим воспитанием… Знатные и достаточные люди с великим иждивением выписывали словесных орангутангов и с сердечным удовольствием поручали им детей своих. Под руководством превосходных сих учителей, питомцы быстрыми успехами восхищали своих благоразумных родителей. В короткое время, делались они так же забавными, как и наставники их. Орангутангское воспитание столько было уважаемо, в так называемом большом свете, что самая лестная, для молодого мужчины, или женщины, похвала состояла в сем приветствии: «вы, сударь, или сударыня, ни мало не походите на человека; вы совершенная обезьяна, или, по крайней мере, имели счастие воспитываться в столице словесных обезьян». Но перестанем говорить о сем постыдном заблуждении людей; умолчим о пагубных его следствиях и заглянем опять в царство европейских орангутангов. Несколько веков члены забавного сего общества играли, так сказать, почти всегдашнюю комедию. Если бывали иногда трагические представления, то они сопровождаемы были толь странными кривляньями, что, вместо сожаления, возбуждали в зрителях громкий смех. Обезьяны казались почти нечувствительны к бедствиям: чтобы им ни приключилось, они прыгали и пели. Непрерывная весёлость их и многие выгоды, которые они от людей получали, делали их счастливыми животными. Но могла ли существовать вечная дружба между непостоянным счастием и ветреными обезьянами? Долговременное согласие наскучило и тому, и другим. Обе стороны, для любезной перемены, желали сделаться непримиримыми врагами. Коварный некий дух постарался исполнить взаимное их желание. Чтобы навсегда поссорить европейских орангутангов со счастием, он внушил им дерзкое, для них и для света пагубное предприятие. Словесные, но бессмысленные твари сии возмечтали, что они в состоянии не только сравниться с людьми, но и превзойти их. Они захотели переступить черту, отделяющую, так сказать, словесного орангутанга от истинного человека, черту, подле которой всякая обезьяна должна сказать себе: “non plus ultra!”* Захотели они умствовать. В продолжение нескольких столетий грубая их душка (если позволено какую-нибудь душу полагать в орангутанге) достигла мало-помалу до возможного для обезьяны совершенства; но желая идти далее, как рак поползла назад. Обезьяны отнюдь сего не приметили: бред свой почитали они умствованием, и всякий вздор, какой только приходил им в голову, выдавали за важное открытие и неоспоримую истину. Всё им не нравилось, всё хотели перековеркать, и визжали от досады, чувствуя себя не в силах вселенную вверх дном опрокинуть. Орангутанги присвоили себе название философов. Посмотрим теперь, в чём состоит великая их премудрость. Орангутангский философ должен быть так же отличен от нефилософа, как зелёная мартышка от пифика с белою бородою;* он презирает все обязанности, не имеет ни страха, ни надежды, и боится только одной виселицы; осмеивает всё то, что человеческим благоразумием и опытностью признало за нужное, полезное и священное; что возвышало и делало счастливыми не только людей, но некоторым образом и самых словесных обезьян; единственным своим законодателем почитает он природу, а нелепые бредни свои, склонности, прихоти и страсти называет её законами. Сообразно с сими законами, философу приличнее ходить на четвереньках, нежели на двух ногах; он может смело посадить на вертел подобного себе философа и, сжаривши, его, съесть как барана; ему непристойно любить своих родителей и сокрушаться о смерти их, по той важной причине, что никогда вол не заботится о бедном состоянии престарелого батюшки своего – быка, и никогда осёл не оплакивает покойной матушки своей – ослицы. Словом: вообразим себе гнусные, смешные, жалкие и ужасные свойства, какие только в самых низких скотах когда-либо замечены были, и мы увидим те совершенства, к которым ведет орангутангская философия.