«Мерседес». Диван. Дэвид Шейн подороже своей квартплаты. И я подумала: пожалуй, сразу и не скажешь, кто из них более чистых кровей — Дэвид Шейн или его ирландский сеттер.

— Ну и что же это такое? Неужели ты думал, что я не узнаю, кто это натворил? — Я трясла перед носом Рауди горстью банановой кожуры. — Кроме нас с тобой, приятель, здесь никого нет. Или ты решил, что я подумаю, будто сама съела бананы и бросила кожуру под стол?

Это было в среду утром. Я дважды обежала с ним Фреш-Понд и изрядно утомилась. Пока я принимала душ, Рауди стащил на кухне бананы, съел их и спрятался, разыграв святую невинность. Я нашла его у себя в спальне: он свернулся калачиком в эркере, где в один прекрасный день должен появиться приоконный диван.

— Я знаю, кто это сделал, — сказала я, тряся перед его носом банановой кожурой. Банановая кожура и без того склизкая, а эта к тому же была в собачьей слюне. — Ты очень плохой мальчик.

На его физиономии застыло выражение безвинной жертвы; даже не соизволив поднять голову, он в упор смотрел на меня, словно спрашивая, о чем это я. Однако уши у него были опущены. Рауди отлично знал, что значит «плохой мальчик». Он уже слышал такое.

— Больше так не делай, — сказала я, выразительно подчеркивая каждое слово. — Будь хорошим мальчиком.

Эти слова он тоже знал. Я почесала его за ухом. После того как вы высказали собаке свои соображения, важно дать ей почувствовать, что ее простили. Кроме того, я и сама была виновата. Бананы следовало убрать. В десять часов Фейс Барлоу забрала Рауди на тренировку.

Остаток дня я провела за окончанием заметки для «Собачьей Жизни», затем попробовала заняться рассказом, но он не шел. Я старалась писать не о собаках, а просто о людях, но всякий раз, когда мне казалось, что я поймала нить повествования, кому-нибудь на колени прыгал пекинес или потерявшийся лабрадор перебегал лужайку.

В четыре часа пополудни, без собаки и без рассказа, я встала из-за стола и отправилась соскабливать остатки краски с задней стены дома. Почти невозможно добиться, чтобы эти старые деревянные дома держали краску. Малярные работы в них — это процесс вроде тренировки собак, а не дело, которое имеет начало и конец. Стоял один из тех теплых, влажных дней, какие иногда выдаются у нас весной, один из четырех-пяти дней в году, когда температура в Кембридже не поднимается выше восьмидесяти пяти и не опускается ниже тридцати градусов по Фаренгейту. Целых два часа я провела, изобретая свинцовый яд и размышляя об утратах, в результате чего пришла к двум выводам. Первый: если вам суждено кого-то потерять, то лучше уж хорошего ветеринара, чем хорошую собаку. Второй: если вам суждено потерять одного из родителей, то лучше не думать, которого именно. Потом на мою правую руку села пчела и выпустила в нее свой первый весенний яд. Неделя что надо.

Фейс вернула Рауди и тут же умчалась. Я накормила нас обоих — что не одно и то же — и наказала ему до моего возвращения хорошенько присматривать за домом. Мне надо было идти на собрание Кембриджского клуба дрессировки собак. Я отлично понимала, какая грозная сторожевая собака Рауди — практически никакая, — но не хотела, чтобы он усомнился в моем безграничном к нему доверии и заподозрил что-то неладное.

Пока не умер один из членов нашего клуба, Фрэнк Стэнтон, завещавший нам свой дом в хорошем конце Эпплтон-стрит — не то чтобы мой конец улицы был плох, — правление собиралось дома у каждого из своих членов по очереди. Поначалу это приобретение произвело на нас такое сильное впечатление (наш небольшой коттедж в английском стиле приютился по соседству с роскошными викторианскими особняками), что мы старались проводить сугубо официальные собрания. Мы перестали надевать одежду, в которой возимся с собаками. И ровно ничего не сделали. Вскоре мы снова обрядились в джинсы, нисколько не заботясь о коврах и столах красного дерева. И работа пошла.

Из-за безуспешных попыток вычистить краску из-под ногтей я пришла последней. Все уже сидели в столовой вокруг стола. Сперва мы пробовали называть ее залом правления, но никто так и не смог произнести слова «зал правления» с серьезным выражением лица. Хотя комната эта вполне достойна такого названия. Она обшита светлым деревом, в ней есть камин с бронзовыми канделябрами и подлинная картина кисти сэра Эдварда Лендзира[1], изображающая его любимых белых ньюфаундлендов. Там были Рэй и Лин Меткалфы, которые держат спаниелей, а также Арлен, которая держит борзых. Место во главе стола занимал казначей клуба Рон Кафлин, рядом с ним сидела Диана Д’Амато со своим карликовым пуделем Курчи на коленях. Возможно, вы видели Курчи. Это та самая маленькая собачка, которая ходит на задних лапках и наскуливает песенку в телевизионной рекламе «Лакомый кусочек». Курчи был там не единственной собакой, но единственной собакой — членом правления. Хасан, ротвейлер Винса Дрэгона, сидел в вестибюле (Винс — наш ведущий тренер), а одна из немецких овчарок Барбары Дойл чинно лежала на полу у ее ног. Люди разговаривали, собаки молчали. Я была рада, что не взяла с собой Рауди: своим вытьем он бы непременно внес лепту в общий разговор.

Как только я уселась напротив Рэя и Лин, Рэй повернулся к сидевшей рядом с ним незнакомой женщине.

— Мими, — сказал он, — мне хотелось бы познакомить вас с Холли Винтер. Холли, Мими Николз. — Ее имя он произнес с легкой запинкой.

Я пожалела, что, выходя из дома, не стряхнула с рубашки собачью шерсть и не выгребла из карманов крошки сушеной печенки. Мы пожали друг другу руки. У нее краска была на ногтях, а не под ногтями.

— Холли, — сказала она, — я очень рада с вами познакомиться.

Она постаралась, чтобы ее слова звучали искренне. У нее были гладкие, темные, зачесанные назад волосы и неподвижное лицо с до странности неопределенными чертами. Ее внешности больше подошел бы тонкий голос Джеки Кеннеди, чем ее собственный — сильный, звучный, хотя и не громкий. Уж она-то, конечно, произнесла бы «зал правления» не дрогнув. На заседание правления клуба дрессировки собак она надела кремовое платье, сшитое из чего-то непонятного. Из шелка с натуральной вигонью? Разве так бывает? Да, очень богатые люди действительно отличаются от нас с вами. Они даже одеты как-то странно. Что она тут делает? Стараясь найти этому более или менее нормальное объяснение, я обнаружила, что остальные заняты тем же. Я было подумала, не попросить ли ее одолжить мне это платье для обеда у ветеринаров, но вдруг вспомнила, что полученное мною приглашение отозвано.

— Холли, чем ты занималась на этой неделе? — спросил меня Рон.

Присутствие Мими Николз его не слишком напугало. Рон в любом обществе чувствует себя одинаково легко. Трубы равно хлещут на богатых и на бедных, и тот, у кого есть хоть капля здравого смысла, все равно обратится к хорошему водопроводчику.

— Так, пустяками, — беззаботно ответила я. — Рауди подрался с пойнтером. На меня нашел писательский стих. Меня ужалила пчела. Правда, я сама виновата. Я знала, где у них гнездо. А в остальном неделя была что надо. А ты?

По выражению его круглого лица я поняла, что допустила оплошность, но не могла сообразить, какую именно. На это у меня не было времени: Барбара открыла собрание.

— Нам надо многое обсудить, так что давайте начнем, — сказала она своим мягким, пушистым голосом, который очень гармонирует с ее мягкими, пушистыми волосами, но никак не с характером. — Прежде всего мне хотелось бы поприветствовать Мими Николз. Как вам, вероятно, известно, Мими живет в двух шагах отсюда, и наша петиция ей небезынтересна. У Мими всего несколько минут, поэтому мы начнем с округи. Мими! Мы собирались обратиться в Кембриджский муниципалитет за разрешением открыть в нашем доме библиотеку. Точнее, открыть ее официально. Этой библиотекой долгие годы пользовалось множество людей. Подбор книг в ней был и остается просто невероятным: племенные книги, книги о породах, книги по дрессировке, книги по выращиванию и уходу — иными словами, все, что нужно читать и читать. Мы хотим сделать их общедоступными, но для получения разрешения необходимо одобрение округи. Типично кембриджская политика.