Кальпурний, задетый за живое и, чувствуя себя в центре внимания, серьезно отозвался:

– Христиане, – начал он, – принадлежат к чужестранной секте, которую основал несколько веков тому назад известный халдейский учитель. Учение его было перенесено в Рим во время Веспасиана двумя братьями, по имени Петр и Павел. Некоторые ученые доказывают, что эти братья-близнецы назывались евреями – Моисеем и Аароном, младший из них купил у брата право первородства за козленка, кожа которого была ему нужна на перчатки. Я не ручаюсь за достоверность того, что записано в мистических книгах жидов, но там сказано, что один из этих братьев, видя, что жертвы, приносимые братом, предвещали ему счастливую будущность, убил его, как наш Ромул Рема, с тою разницей, что для этого убийства он употребил ослиную челюсть, за что царь Мардохай Македонский, по просьбе своей сестры Юдифи, велел повесить его на виселице в 50 футов вышины. И так Петр и Павел, как я сказал, пришли в Рим; Петр был признан невольником у Понтийского Пилата и по приказанию своего господина был распят на кресте в Яникуле. Их ученики, которых у них было немало, приняли этот крест за символ своей веры и теперь молятся ему. В виду этого они считают за величайшее счастье страдать и переносить насмешки и даже позорную смерть, как лучший способ уподобиться своему учителю. Они говорят, что соединятся с ним в каком-то месте за облаками.

Такое извращенное понятие христианства все слушали с большим удовольствием, за исключением двух лиц: молодого воина, который обратился к Агнессе с выражением жалости на лице и как бы спрашивая ее, должен ли он отвечать этому глупому человеку или только смеяться над ним и его словами. Агнесса поняла это и, приложив палец к губам, умоляющим взглядом просила его молчать.

– Из всего этого видно, – отозвался Прокл, – что термы скоро будут окончены и, что вследствие этого нам, в недалеком будущем, предстоит много удовольствий и потех. Не слыхали ли вы, Фульвий, придет ли божественный Диоклетиан на открытие этих бань?

– Несомненно. В честь этого открытия будут устроены чрезвычайные забавы и общественные игры, и нам не придется долго ждать этих удовольствий. Говорят, что в Нумидию послан приказ о доставлении в Рим львов и леопардов перед началом зимы…

При этом он быстро повернулся к соседу и, смерив его проницательным взглядом, прибавил:

– Такому храброму воину, как ты, Севастиан, должны нравиться благородные игры в амфитеатре, в особенности, если они имеют целью уничтожить врагов великого императора и республики.

Воин приподнялся на подушке и, обратившись к соседу, спокойно и серьезно ответил:

– Я не заслуживал бы той похвалы, которую ты посылаешь по моему адресу, Фульвий, если бы мог равнодушно смотреть на борьбу, если ее можно так назвать, между зверем и безоружным ребенком или женщиной. Таковы ведь игры, которые ты называешь благородными. Я охотно подниму свою руку на защиту императора или республики, но с такой же охотой поднял бы ее на льва, бросающегося по воле императора на невинных, безоружных и беззащитных.

Фульвий хотел встать, но Севастиан, положив свою сильную руку на плечо негодяя, продолжил:

– Послушай, я не первый из римлян и не благороднейший из смертных, чтобы не понимать вещей в том виде, как ты говоришь. Вспомни слова Цицерона: «Признаться, это прекрасные игры, но какое удовольствие они могут представлять для образованного, при виде слабого человека, растерзанного ужасной бестией или прекрасного зверя, пронзенного стрелой!» Он прав и я не стыжусь согласиться с этой мыслью самого лучшего из римских мудрецов.

– В таком случае, можно подумать, что мы никогда не увидим тебя в амфитеатре, Севастиан, – спросил Фульвий вежливо, но в то же время иронически.

– Если ты увидишь меня там, – отвечал воин, – то только среди беззащитных, но не между людьми, которые хуже всякого кровожадного зверя.

– Севастиан прав, – воскликнула Фабиола, хлопая в ладоши, – но, господа, я заканчиваю ваше препирательство этим рукоплесканием. Я никогда не слыхала, чтоб Севастиан говорил не по вдохновению сердца и мысли.

Фульвий закусил губу и все молча встали из-за стола.

При последних словах приведенного разговора Фабий совершенно углубился в свои мысли, думая об Агнессе и той тайне, которую она хранила в своем сердце, как равно и о том, кто будет счастливым обладателем ее руки. Он думал о многих претендентах, но ни в одном не был уверен. Подарок драгоценных сокровищ более всего занимал его мысли, но он не знал ни одного молодого римлянина, который бы обладал такими сокровищами. Кажется, посещая каждый день лучшие лавки, он мог бы слышать об этом… Но вдруг у него мелькнула мысль, что Фульвий получавший каждый день из-за границы лучшие ювелирные вещи, мог быть тем человеком, который подарил Агнессе упомянутые сокровища. Далее он заметил, что этот чужестранец бросал на нее пламенные взгляды и с каждой минутой все больше убеждался, что Фульвий горячо любит Агнессу. Уверившись в этом, он решил во что бы то ни стало воспрепятствовать этому союзу и предупредить Фабиолу, рассказав ей о своих догадках.

Но мы должны ненадолго оставить наших гостей, чтобы вернуться к Сире в тот момент, когда она оставила комнату своей госпожи и явилась к Ефросинии, обливаясь кровью. Благодушная мамка испугалась и вскрикнула при виде ее раны, но узнав, кто нанес ее Сире, стала рассуждать:

– Бедная девушка, – сказала она, промывая и перевязывая рану, – но чем ты вызвала такое наказание? Должно быть, эта рана изрядно болит, бедная Сира, но ты, вероятно, очень сильно провинилась, если вызвала такой гнев у своей госпожи. Да, нехорошая рана, и ты, верно, ослабела от потери крови. Выпей-ка вот это, оно подкрепит тебя… Без сомнения, наша справедливая госпожа вынуждена была наказать тебя… Видно, ты заслужила это…

– Да, – отвечала Сира, – я виновата, я не должна была спорить с моей госпожой.

– Спорить!? О, боги! Слыхал ли кто-нибудь, чтобы невольница спорила со своей госпожой! Даже сам Кальпурний не осмелился бы спорить с нею… Неудивительно, что она разгневалась и поранила тебя. Этот случай надо утаить, чтобы никто о нем ничего не знал. Нет ли у тебя красного шарфа или платка, которым можно было бы прикрыть перевязку? У твоих подруг есть много подобного добра…, но ты, кажется, думаешь не об этом? Ладно, поищем.

С этими словами она пошла в помещение, где жила Сира, открыла ее сундучок и порывшись в нем, достала богато расшитый красный платок из дорогой ткани. Сира покраснела почти, как тот платок и просила не принуждать ее носить такую дорогую вещь, тем более, что платок этот служил ей памятью ее лучшего прошлого и она старательно прятала его от чужих глаз. Но Ефросиния, желая скрыть происшествие, была неумолима, и платок был наброшен на Сиру, укрывая ее раненую руку. После чего Сира удалилась в маленькое помещение, где происходили встречи старших невольниц со своими друзьями, расположенное напротив комнаты сторожа.

Она держала в руке корзину, покрытую скатертью. Едва только она вошла туда и остановилась у входа, как послышались шаги. Это была девушка лет шестнадцати – семнадцати, одетая очень бедно, но чисто. Она бросилась навстречу Сире и обняла ее с такой радостью и сердечной привязанностью, что глядя со стороны трудно было догадаться, что глаза этой девушки никогда не видели света.

– Садись, моя дорогая Цецилия, – сказала Сира ласково, подводя ее к скамье, – сегодня я принесла тебе необыкновенный ужин и ты с удовольствием поешь.

– Но ведь ты меня так радуешь каждый день.

– Нет, не каждый; сегодня моя добрая госпожа прислала мне кушанье со своего стола и я принесла его тебе.

– Если это кушанье было послано ею тебе, то почему же ты принесла его мне дорогая сестра?

– Потому что мне гораздо приятнее угостить тебя им, чем съесть его самой.

– Нет, дорогая Сира, нет, так быть не должно. Господь хотел, чтобы я была нищей, и я должно исполнять Его святую волю. Мне нельзя ни есть дорогих яств, ни носить богатой одежды; я хожу в убогом рубище и ем то, что ты даешь мне. Я люблю только твой суп, которым ты угощаешь меня из милости, не смотря на то, что так же бедна, как и я. Я всегда буду благодарна тебе за твою доброту и всегда буду довольна тем, какая я есть – бедное слепое создание Божие. Мне кажется, что Господь больше любит меня такою, чем если бы я питалась лучшими кушаньями и богато наряжалась. Я предпочитаю стоять на коленях у дверей вместе с Лазарем, чем сидеть за столом богача с князьями.