В это самое время Фульвий, дрожа на своем ложе, решил никогда более не переступать порог дома Фабия и уклоняться от его приглашений.

Фабиола хорошо угадала Фульвия, видела его хитрые взгляды и не могла не сравнить его с искренним Севастианом. «Какой благородный человек этот Севастиан, – думала она, – как он не похож на других молодых людей, которых я часто вижу здесь. Никогда никакие предосудительные сова не срываются с его уст и никогда неприятный взгляд не заблестит в его веселых глазах. За столом он скромен и вежлив, как и подобает настоящему воину и гражданину. Он никогда не напоминает о своей доблести и воинских заслугах, которыми так много хвастают иные. Ах, если бы он питал ко мне такие же чувства, какие я питаю к нему!» На этом ее мысль прервалась и по лицу ее словно пробежала темная тучка. Затем она вспомнила свой разговор с Сирой и, хотя воспоминания эти были ей неприятны, она никак не могла от них отделаться. Она чувствовала, что сегодня в ней произошла большая перемена. Неизвестно как, но гордость ее была покорена и сердце смягчилось. Если бы она духовно прозрела в данное мгновение и проникла взглядом во внешний мир, то наверно заметила бы дым от ладана, который как облачко, поднимался над ложем, стоявшей на коленях и молившейся невольницы, озаренной живым пурпуром небесного света.

Действительно, она не могла этого видеть, но это было именно так и, измученная она хотела отдохнуть, но и во сне ее мучили кошмары. Она видела себя посреди прекрасного сада, на месте, освещенным ясным светом, похожим на полуденный солнечный, вокруг которого царствовал глубокий мрак; прекраснейшие цветы стлались ей под ноги, с ветвей деревьев падали спелые плоды; посреди же этого сада она увидела бедную слепую девушку с сияющим лицом, сидевшую на земле, а подле нее находились с одной стороны – Агнесса, а с другой – Сира, ласково говорящая с ней и улыбавшаяся, как мать своему ребенку. Видя это, Фабиола почувствовала неудержимое желание присоединиться к ним. Ей казалось, что они пребывают в таком счастии, которое ей самой доселе было неизвестно, как равно казалось, что они звали ее к себе. Она побежала к ним, но к величайшему своему ужасу увидела пред собой широкую, темную и глубокую пропасть, отделявшую ее от трех приятельниц; на дне пропасти шумел поток. Затем она увидела, как воды этого потока постепенно поднялись и стали вровень с краями пропасти. Поток бурно стремился вперед, с неба лил дождь, и нужно было много отваги, чтобы преодолеть его и очутиться на другой стороне… Нужно было погрузиться в воду и поверить себя ее волнам. В то же время три подруги подбадривали ее и говорили, чтобы она смело шла вперед через этот поток, но она не могла, так как стоя на берегу и заламывая в отчаянии руки оттого, что не может перейти поток, она увидела вдали, среди окружающей свет тьмы Кальпурнию. Кальпурния держала в руках черную грубую и тяжелую завесу, на которой были изображены ужасные чудовища, тела которых переплелись между собой. Эта завеса росла до тех пор, пока не закрыла перед ней прекрасное видение. После этого всем ее существом овладела тоска. Но в это мгновение показался ей гений, как она называла его, в котором она узнала олицетворение Севастиана. Сначала он стоял грустный в некотором отдалении от нее, потом приблизился к ней, улыбнулся и стал овевать ее пылающее лицо своим золотым крылом. Затем видение окончательно исчезло, и Фабиола погрузилась в глубокий и здоровый сон.

Из всех римских холмов Палатинский больше всех представляется зрителю в ярких очертаниях. В древности на этом холме жил Август, как равно и его преемники, но затем постепенно они заменили свое скромное жилище палатами, которые, наконец, заняли весь холм. Нерон, будучи недоволен теснотой, уничтожил огнем соседние строения и раздвинул царские палаты вплоть до Эсквилинского холма, так что они занимали все пространство между двумя холмами нынешнего Колизея. Веспасиан разрушил почти весь этот золотой дом Нерона, сохранив только одни художественно разрисованные своды, а из оставшихся материалов построил Колизей и другие здания. Оставшаяся часть каменных палат имела вход со стороны главной улицы, называвшейся Священнной улицей (Via Sacra) и находившейся рядом с триумфальной аркой Тита.

Пройдя портик, мы очутимся на великолепном дворе, план которого сохранился и поныне, а проходя далее налево, мы вступим в большую квадратную ограду, посвященную Домицианом Адонису, засаженную фруктовыми деревьями и цветами. Далее, узкая тропинка вела налево в обширное здание, предназначенное Александром Севером для своей матери, Маммеи, по имени которой и названо оно. Окна этого здания выходили на Целийский холм, триумфальную арку Константина и фонтан, называвшийся Meta Sudans[12].

Холм Эсквилин. Рим. Фото.

В этом же здании жил и Севастиан, как трибун и офицер императорской стражи. Его помещение состояло из небольшого числа комнат, скромно меблированных, и он жил в них, как подобает жить воину и христианину. Число слуг Севастиана ограничивалось двумя освобожденными невольниками и довольно почтенной женщиной, бывшей его мамкой, которая была привязана к нему, как к собственному сыну. Все трое исповедовали веру Христову, как и все солдаты, служившие в полку Севастиана. Некоторые из этих солдат были новообращенные, а остальные состояли исключительно из христиан, отобранных нарочно при наборе.

Спустя два дня после событий, о которых было рассказано в первых главах нашей повести, поздно вечером мы встречаем Севастиана на ступеньках только что описанного нами портика со стороны Via Sacra, в обществе уже известного нам юноши. Панкратий любил Севастиана с той привязанностью, какую может питать к старому солдату молодой человек, будучи таким же воином, но наш юноша, не состоя в рядах императорских воинов, обожал Севастиана не как царского воина, но как воина Христа. Благодушие и рассудительность Севастиана, соединенные с умом и расторопностью, внушали доверие всем окружающим, которые имели какое-нибудь соприкосновение с ним. И Севастиан не менее ценил Панкратия за его откровенность, простоту и невинное сердце, но он хорошо понимал те опасности, которые могли произойти от чрезмерного юношеского пыла и поэтому наблюдал, чтобы юноша как можно больше сосредоточивался в себе и сдерживал его молодые увлечения. Когда они вошли в ту часть палат, стража которой была вверена когорте Севастиана, последний сказал своему товарищу:

– Каждый раз, когда я вступаю в это место, я думаю о том, что Провидение нарочно устроило Триумфальную арку против самых императорских ворот, которая напоминала бы нам о падении первой между великими, враждебными христианству, силами; часто я задумываюсь также и над евангельским изречением пророков о разрушении Иерусалима римским могуществом[13]. Я не сомневаюсь, что на этом самом месте возникнет со временем еще лучший памятник победы над вторым врагом нашей веры, то есть над идолопоклонством римлян.

– Как, ты ожидаешь упадка этого огромного государства и упрочения в нем христианской веры? – воскликнул Панкратий.

– Нет, сохрани Бог! Я бы пролил за это последние капли своей крови, как ранее пролил первые для спасения этого государства.

– Но можем ли мы знать, что обращение государства будет происходить постепенно, как мы это видели до настоящего времени или оно произойдет сразу, таким неестественным – Божественным образом, какого не может измыслить и самое горячее воображение. А между тем, все утверждают, что это случится по воле Всевышнего.

– Без сомнения; и намек на возведение христианской триумфальной арки ясно доказывает нам в то же время о помощи и человеческом орудии, посланных нам десницей Всевышнего.

– Откуда же ты ждешь их?