– Я виновата в том, что она пришла сюда так поздно и в таком наряде. Мы заговорились и, вследствие этого, она осталась в том же платье, в каком я ее застала, чтобы ничем не отличаться от меня.

– Ты, дорогая Агнесса, – сказал Фабий, – обладаешь тем даром, который вызывает всепрощение, и чтобы ты ни делала, все тебе сходит с рук. Но я должен тебе заметить, что такая простота была сносна, пока ты была ребенком, но теперь, в твоих летах, когда ты почти невеста[11], ты должна наряжаться и постараться снискать расположение приличного молодого человека. Например, прекрасное ожерелье, каких у тебя немало, нисколько не уменьшило бы твоей красоты. Напротив, оно увеличило бы ее. Но ты меня не слушаешь? Можно сказать, что ты уже думаешь о ком-нибудь и имеешь в виду…

Во время этого продолжительного наставления Агнесса казалась призадумавшейся, как это часто с нею случалось. Ее очаровательные глаза, как выражалась Фабиола, были устремлены с улыбкой на невидимый предмет; не смотря на это, она слушала Фабия, не прерывая его, а когда тот закончил, она ответила:

– Да! Вы правы. Я обручена уже с моим возлюбленным, который наградил меня неисчислимыми дарами.

– Неужели? – спросил Фабий, – какими же дарами?

– Какими? – переспросила Агнесса, бросив на него взгляд, полный горячей любви и искренней простоты. —

«Мой возлюбленный украсил мои руки и шею дорогими каменьями, а уши драгоценным жемчугом».

– Вот как! Кто бы это мог быть? Ты должна как-нибудь прийти ко мне и рассказать мне свою тайну. Это наверно твоя первая любовь?.. Желаю, чтобы она продолжалась нескончаемые годы и сделала тебя счастливее…

Худ. Л. Альма-Тадема. «Интерьер дома Гая Марция»

– На веки, – прибавила Агнесса, обращаясь к Фабиоле, которая, выйдя на минуту, возвращалась в столовую.

К счастью Фабиола не слыхала этого разговора; она была бы очень опечалена тем, что Агнесса, ее приятельница, утаила перед нею, важную в ее глазах тайну, но когда Агнесса сказала ей несколько слов, она удалилась и занялась гостями. Одним из этих гостей был тяжелый и грубый римский софист или ученый по имени Кальпурний; другой – Прокл, большой любитель роскоши, часто гостивший в доме Фабия; что касается двух остальных, то они заслуживают большего внимания.

Первый был, по видимому, приятель Фабиолы и Агнессы, он был трибуном и старшим офицером преторианской стражи и, хотя ему было не более тридцати лет, однако он успел приобрести себе громкую славу, был удостоен милостей императора Диоклетиана на востоке и Максимиана Геркулия в Риме. Офицер это был очень красив, но просто одет и хоть много говорил, но видимо избегал светского разговора. Словом, это был образец благородного человека с прекрасным сердцем, возвышенными мыслями. Мужественный. Без всякой гордости и высокомерия. Полную противоположность представлял собой последний, о котором уже вспоминала Фабиола, как о новом явлении в этом обществе. Это был некто Фульвий. Он был молод и почти женоподобен, одет очень изысканно, каждый палец его руки был украшен перстнем и вся его одежда блестела золотом и дорогими каменьями. Он не любил говорить; из этого можно было заметить, что он был чрезвычайно вежливый иностранец. Будучи, по видимому, благодушным, он в самый короткий промежуток времени успел расположить к себе все высшее общество. Всему этому он был обязан тому обстоятельству, что его видели всегда вращающимся при дворе, а отчасти и своей наружности: Фульвий был недурен собой. Он прибыл в Рим в обществе пожилого человека, с виду очень привязанного к нему, но был ли этот человек его слугой или другом, никто не знал. Они разговаривали между собой на иностранном языке; грубые черты, огненные глаза и отталкивающие манеры невольника приводили в трепет подчиненных ему рабов. Когда Фульвий занял помещение в доме, называемом «инсуля» (остров), т. е. в меблированных комнатах, он окружил себя невольниками более, чем нужно для холостого человека. Во всей его домашней обстановке было заметно скорее мотовство, чем роскошь; но в отживающих и развращенных кружках языческого мира загадочность всей обстановки и история его жизни вскоре были позабыты в виду тех доказательств богатства, которыми скрашивалась его ветреная натура. В минуту забытья, его угрюмый взгляд из-под насупленных бровей и искривление верхней губы вызывали недоверие и наводили на мысль, что под этой маской скрывается опасный человек.

Вскоре гости заняли свои места у стола, а так как женщины во время обеда сидели, а мужчины полулежали на мягких подушках, то Фабиола и Агнесса сели рядом, а два молодых человека, только что описанные нами, заняли места напротив дам. Фабий и два старших приятеля заняли места посередине стола, изображавшего из себя род греческой сигмы*), если так можно выразиться при описании сидевших и полулежавших на подушках гостей, то есть, три части овала были заняты гостями, а одна оставалась открытой для прислуги, которая подавала кушанья. Нужно заметить, что скатерть, этот предмет, бывший неизвестным еще во времена Горация, уже вошел в употребление. Когда в первые минуты ужина голод был утолен, разговор оживился.

– Что слышно сегодня в банях? – спросил Кальпурний, – мне не хватает времени самому собирать сведения.

– Очень любопытные новости, – ответил Прокл, – я почти убежден, что уже пришел приказ от божественного Диоклетиана об окончании его больших терм в течение трех лет.

– Не может быть! – воскликнул Фабий, – я недавно осматривал работы, проходя сады Саллюстия и заметил, что с прошлого года строение продвинулось очень мало. Еще большая часть самых кропотливых работ, как например, обтесывание мрамора и колонн, остались недоконченными.

Император Диоклетиан

– Правда, – прервал его Фульвий, – но мне известно, что император разослал повеления прислать сюда всех ссыльных рудокопов из Испании и Сардинии и даже из Херсонеса для работы в термах, и я уверен, что если пришлют тысячи две-три христиан для этой работы, то бани скоро будут окончены.

– А почему христиане сделают скорее, чем другие преступники? – спросила с любопытством Фабиола.

– Право, – отвечал Фульвий с иронической улыбкой, – я не могу объяснить вам этой причины, но так должно быть. Я убежден, что среди пятидесяти наших преступников не найдется более одного христианина.

– Неужели! – воскликнули все хором, – почему?

– Обыкновенно, наши преступники, – отвечал Фульвий, – не любят трудиться и их каждую минуту нужно подгонять, а как только надсмотрщик отвернется от них, они перестают работать. При том, наши преступники обыкновенно не воспитаны и не совершенны, сварливы и слабы, между тем, как христиане, осужденные на каторжные работы считают себя всегда счастливыми и весело исполняют свое дело. Я видел в Азии молодых патрициев, осужденных на эти работы; руки их, никогда до этого не поднимавшие топора и слабые плечи, не носившие тяжестей, исполняли тяжелые работы, и они были, как мне казалось, так счастливы и веселы, как у себя в доме. Не смотря на это, смотрители не жалеют и для них ни розог, ни палок и это понятно, так как воля божественного императора, чтобы их жизнь была самая тяжелая, должна быть исполнена, но они никогда не жалуются и считают это справедливостью.

– Не могу согласиться, чтобы такая справедливость нравилась кому-нибудь, – сказала Фабиола, – но странно! Какой это должен быть удивительный народ! Мне очень хотелось бы знать, откуда проистекает это побуждение или причина такой глупости и неестественного бесчувствия христиан.

– Кальпурний, без сомнения, объяснит нам это, – сказал Прокл шутя, – потому что он философ и может говорить по целым часам о каком-нибудь предмете, начиная от Альп и кончая антиподами.