Сведения оказались точными. Правда, не так уж много было партизан, но все там полегли. В плен сдаваться никому не хотелось. Да и правильно, конечно. Уж лучше себе пулю в лоб, чем испытать мучения в тюрьме. А что такое петровская тюрьма, Проханов хорошо знал.

Вскоре после конфиденциальной беседы с комендантом на банкете у вновь избранного бургомистра Проханов получил спешное предписание фон Грудбаха. Посланный от майора явился в полночь.

— Не мог дождаться утра, орясина немецкая, — раздраженно сказал Проханов, но тут же улыбнулся, вспомнив водителя, который доставил его сюда. — Пожалуй, правильно сделал, что мочью послал записку — к чему привлекать внимание?

Комендант просил срочно исповедать смертника и, если отцу Василию удастся узнать что-либо ценное, тут же сообщить ему лично.

Первым побуждением Проханова было отказаться, даже пожаловаться на коменданта господину советнику. После письма Проханова с господином фон Брамелем-Штубе установились очень теплые, дружелюбные отношения, заслужить которые от сановника, приближенного лично к Гитлеру, считалось не такой уж малой честью. Проханов не мог, да и не имел права во имя более сложных целей, рисковать и заниматься выуживанием всяких сведений, которые требовались гестапо. Но любопытство взяло верх. Интересно все-таки знать, что же представляют собой партизаны, которые наводят такой ужас на немцев при одном только упоминании о них.

Во втором часу ночи Проханов вышел из дому и тихонько побрел по улице, настороженно оглядываясь — нет ли за ним слежки. В глухом переулке он сел в машину, предусмотрительно посланную за ним комендантом. Высадить себя он приказал не перед тюрьмой, а в ее дворе и ждать здесь же, чтобы не выходить на улицу, где его могли опознать.

В тюрьме священника встретил начальник полиции Корольков.

Только недавно Проханов узнал, что за птица этот «министр». Корольков оказался сыном крупного дворянина. Еще до революции он имел чин подполковника, а в белой армии командовал карательным подразделением.

После разгрома армии ему удалось пробраться за границу. Эмиграция многому научила Королькова. Борьба за свою идею не принесла ему ни рубля, зато сейчас глава районной полиции не терял времени даром. По слухам, Корольков грабил направо и налево. Все это имущество вагонами отправлял куда-то на юг, а оттуда за границу. Как утверждали, у него появился довольно крупный счет в иностранном банке.

Жадность Королькова становилась притчей во языцех. Районный бургомистр Чаповский предупредил своего «министра», что будет вынужден применить к нему определенные санкции, ежели он не найдет средств унять свою «откровенность». Но Корольков плюнул на эти предупреждения и стал еще хлеще интриговать против бургомистра. Глава районной полиции спал ц во сне видел, когда, сам останется полновластным хозяином не только в районе, но и в области.

…В камере смертника был полумрак. Проханов с трудом рассмотрел бледного, заросшего густой щетиной заключенного, который с изумлением смотрел на человека в рясе и с крестом в руках.

Узник назвался Никифоровым. История его оказалась весьма драматичной.

Никифоров на фронте был тяжело ранен и попал в плен. Немцы узнали, что он по образованию инженер и служил в Частях PC — реактивные снаряды, — Это оружие, получившее ласковое название «катюша», наводило ужас на немецких солдат.

Никифорова положили в петровскую больницу, добросовестно лечили и наконец поставили на ноги. Но он вовремя смекнул, что его хотят использовать как информатора. Выход был единственный — побег. Своими планами он поделился с соседом и договорился бежать вместе с ним.

Сосед же оказался провокатором.

В ночь, назначенную для побега, Никифорова из больницы перевели в тюрьму. Начались бесконечные допросы. Его били, подвергали пыткам, но он молчал. Когда стало ясно, что Никифоров тайны не выдаст, пошли на хитрость. В его камеру снова подослали провокатора.

На этот раз инженер сумел разоблачить его. Он задушил предателя, а когда утром часовой открыл дверь, Никифоров бросился на штык винтовки, рассчитывая на мгновенную смерть. Самоубийство, однако, не удалось.

Его приговорили к смертной казни и дали двадцать четыре часа на размышления.

Именно в такой момент и попал в камеру смертника Проханов.

Он с первого взгляда определил, что с таким человеком хитрить и ловчить не стоило. Поэтому заявил открыто, что послан немцами с заданием выведать от него все возможное и сообщить им.

— Ну и как же поступите? — насмешливо спросил Никифоров, хотя говорить ему было очень трудно: он тяжело и со свистом дышал, а порой задыхался.

— Очень просто. Заявлю, что исповедь — тайна, которую открывать можно только богу..

— Э, бросьте, святой отец… Я — материалист. В бога не верил и не верю… Прошу вас… Если вы действительно порядочный человек, не изображайте из себя героя. Уж из вас-то… из вас они тайну вышибут Прошу мне верить, — и, болезненно морщась, он сдернул халат с ног. — Смотрите! — Там, где полагалось быть ногам, осталось кровавое месиво, — В тисках побывал… Так что не надо намекать ни на какую тайну, если не хотите испытать то же самое.

Проханов побледнел и долго не мог оторвать взгляда от искалеченных ног арестанта.

— Нет, сын мой… Я все-таки скажу, что тайна священна…

Никифоров помолчал, не то набираясь сил, не то раздумывая над словами священника.

— Что ж… Я вас понимаю… Тем, кто вас послал сюда, нужны не только сведения, которыми я располагаю как инженер. Им нужно сломить меня… Как советского инженера и советского офицера… Они хотят сломить мою волга… Это ведь тоже победа… А вы им принесете полпобеды.

— Я вас не понимаю, сын мой.

— Бросьте притворяться. «Не понимаю». Всё вы… Вы отлично… — Никифоров стал задыхаться, но, сделав над собой огромное усилие, стал дышать ровнее. — Я говорю — всё вы, святой отец, понимаете…

— Но клянусь вам!..

— Не надо! — Никифоров протестующе шевельнул рукою. — Вы скажете… палачам этим: «Тайна исповеди священна», а они… порадуются — все-таки сказал этот русский.

Проханов молчал, сраженный этой неистовой волей человека, жить которому осталось считанные часы. Невольно пришла в голову мысль: а он бы выдал тайну под такими же вот пытками?

Спросил и ужаснулся мысли, которая пришла ему в голову. Он бы даже до пыток не допустил. Все сказал, да еще заручился бы гарантиями, что об этом никто не узнает. Живем-то один раз! Жизнь у него одна-единственная. Нет никаких загробных жизней. Здесь она протекает, на земле, и в земле кончается. Нет ни рая, ни ада. Нет и быть не может. И было бы непростительной глупостью так вот расстаться с нею, как этот фанатичный офицер.

К чему его тайна, если он не будет жить?

И неужто так принципиален этот инженер? Все люди одинаковы. Есть получше, есть похуже, но когда дело доходит до жизни — все равны перед смертью.

— Скажите, сын мой, вы коммунист?

Никифоров слабо усмехнулся.

— Нет. Не член я партии. Не удостоен этой чести, о чем искренне сожалею.

Проханов ничего не понимал. Инженер говорил правду. Но что же его заставляет молчать?

— Так что же вы? Почему молчали? Во имя чего?

Никифоров смотрел на отца Василия долгим, пристальным взглядом.

— Вы, конечно, знаете историю, святой отец… У вас же отличный учитель. Петр Мысловский, тоже священник.

— Кто он? Я не слышал о нем, — ответил Проханов настораживаясь.

— Ну как же так! — оживился инженер. При декабристах было… Сам Николай Первый его в камеры посылал! К декабристам. Выпытывал на исповеди…

Проханов откачнулся от смертника. Гнев стал заливать ему глаза. Но он молчал.

— А царь за это ему чин протоиерея и орден святой Анны… Вы слышите? Святой орден святому отцу… А потом даже академиком сделал.

— С-сукин ты сын! — Проханов задыхался. — Я к тебе, мерзавцу, с молитвой…

Никифоров рассмеялся.

— Вот это уже другой разговор. Давай, святой отец, в том же духе… Может, Гитлер и вам подкинет орденок…