Но для такой оценки необходимо более четкое понимание «фундаментального» – миссии в ее библейском смысле или точнее – миссиологического контекста библейского богословия.

Медленно, но неуклонно Западные богословы начинают замечать, что творится в остальном мире. Исследования в области миссиологии привлекли внимание Западного богословского сообщества к богатому многообразию богословских и герменевтических подходов, ставших в некоторых случаях результатом успешной миссионерской деятельности прошлых веков. Миссионерство преобразило христианский мир. Если еще в начале двадцатого века около 90 процентов христиан жили на Западе или на Севере (то есть преимущественно в Европе и Северной Америке), то в начале двадцать первого века около 75 процентов живут на южных и восточных континентах – в Латинской Америке, Африке, в некоторых частях Азии и Океании. Центр тяжести в современном христианском мире сместился к югу – явление, именуемое не всегда одобрительно «новым христианством».[14] Кто-то предпочитает другие термины – «мировой Юг» или «мировое большинство».

Мы живем в век многонациональной церкви и разнонаправленного миссионерского движения. Соответственно герменевтика тоже носит теперь поликультурный характер. Каждый из нас хочет сам читать и толковать Библию. Ирония заключается в том, что именно представители Западного протестантского богословия, уходящего корнями в герменевтическую революцию (Реформацию), которую совершили люди, заявившие о своей независимости от давления средневековой схоластики католицизма, столь неохотно прислушиваются к христианам из других культур, пожелавших самостоятельно трактовать Писание. Правда, в последнее время ситуация, безусловно, меняется к лучшему.[15]

Герменевтическое многообразие, конечно же, берет начало в самой Библии. Новый Завет был рожден в контексте герменевтического переворота в трактовке Писаний, известных нам как Ветхий Завет. В ранней церкви практиковались разные способы толкования одних и тех же отрывков, в зависимости от контекста и человеческого фактора. Иудейская и греческая формы христианского самосознания – плод миссионерского служения церкви – по-разному воспринимали одни и те же библейские заповеди. Именно об этих различиях говорит Павел в Рим. 14–15. Его собственная позиция ясна (с богословской точки зрения, он относит себя к тем, кого называет «сильными»), однако при этом апостол призывает расходящихся во мнениях в вопросах толкования и практического применения библейских заповедей принимать друг друга без осуждения в послушание Христу и евангелию.

Посему миссиональная герменевтика должна, по крайней мере, признать многообразие контекстов и подходов к тексту Писания. Даже если утверждать (а я именно так и делаю), что исторический и сотериологический контекст библейских фрагментов и позиция их авторов имеют объективное преимущество в определении их смысла и значимости, разнообразие читательских подходов – тоже чрезвычайно важный фактор герменевтического богатства вселенской церкви. Самобытное прочтение текста представителем той или иной культуры способно высветить дополнительные оттенки смысла, не столь заметные для человека из другой культуры.[16]

Размышляя о таком многообразии, Джеймс Браунсон считает его вполне позитивным явлением, которое, имея библейские корни, вытекает из реальности миссиональной деятельности по всему миру.

Было бы, однако, неправильно полагать, будто миссиональная библейская герменевтика ограничивается обобщением всех возможных способов прочтения текста, рожденных многоцветием мировых церквей и миссий. Это, безусловно, весьма интересное и поучительное занятие. Всякий, в том числе и я сам, кому довелось жить и работать в чужой культуре, подтвердит: читать и изучать Библию глазами других – дело непростое, но чрезвычайно занимательное и познавательное. Но только ли с многообразием нам приходится иметь дело? И если так, стоит ли сдаваться на милость релятивизма, отрицающего возможность объективной оценки? Существуют ли критерии, позволяющие определить прочтение библейского текста как верное или ошибочное, или хотя бы как более или менее близкое к идеалу? И кто вправе устанавливать эти границы и критерии?

Важно подчеркнуть, что «множественное толкование» не следует отождествлять с плюрализмом, как одной из герменевтических идеологий или с релятивизмом. Отправной точкой в понимании Писания для меня остается тщательное применение грамматико-исторического метода в попытке определить: насколько это возможно, замысел автора или рассказчика в том контексте, в котором были написаны или сказаны изучаемые нами слова. Однако, используя такие методы и переходя затем к восприятию значимости и возможности практического применения этих отрывков в наших собственных условиях, мы позволяем культурному многообразию сыграть свою роль в понимании и восприятии. И все же такого рода многообразие всегда имеет свои методологические и богословские границы.

Браунсон переходит от рассуждений о миссиональной герменевтике многообразия к выступлению в защиту «герменевтики единства». Многообразие толковательных позиций учит нас говорить и слушать друг друга с уважением и любовью, провозглашая общую человечность и верность одним и тем же библейским текстам. «Но, признав факт многообразия, мы должны постараться сделать Библию центральным ориентиром в море прочтений и толкований. Что же значит говорить истину в любви?»[18] В качестве ответа Браунсон предлагает форму, содержание и саму суть евангелия. Соглашаясь с учеными, отыскавшими в различных новозаветных изложениях евангелия ряд непреложных утверждений, он настаивает, что именно они должны стать герменевтическим контекстом и критерием оценки всех вариантов прочтения текста.

Полностью разделяя эти взгляды, я бы добавил, что евангелие, ассоциируемое им исключительно с Новым Заветом, впервые звучит в Книге Бытие (по словам Павла в Гал. 3, 8). Итак, я хотел бы рассмотреть явление, именуемое Браунсоном «герменевтикой единства», с точки зрения Библии во всей ее полноте.